Эта история началась в марте. Странно, но именно самые первые её моменты я помню лучше всего. Вот закрываю глаза, и снова я там, в своих обычных и привычных буднях, ещё ничегошеньки не подозреваю, а главным пунктом в списке ожиданий являются только оттепель да последующая за нею весна. И тот день тоже начался совершенно обычно. Март, ещё не отступившие морозы, снегопады, индевелый рассвет…
Будильник трезвонит подъём. Если бы сейчас меня спросили, с какого перепугу я не спала до половины пятого утра, я бы честно призналась: не имею ни малейшего понятия! Как, впрочем, и о механизме действия полнолуния на мою нервную систему.
Когда бишь я взялась вести дневник? Лет в шестнадцать, кажется. Тогда мне почему-то представлялось, будто судьба вот-вот должна совершить один из своих решающих витков, будто грядёт нечто особенное, неповторимое и непременно прекрасное. Однако юношеские предчувствия меня обманули ― как раз в тот период жизнь будто нарочно направилась по накатанной, небогатой впечатлениями трассе, ни на миг не превышая допустимых скоростных отметок и игнорируя даже самые плавные повороты. Описывать было нечего. Для глубокомысленных рассуждений достойного материала тоже не находилось. Проснувшийся было во мне мемуарист затосковал от бездействия, заметно поутратил энтузиазм и в конечном счёте полностью ретировался. А в несостоявшийся дневник был занесён один-единственный текст престранного содержания:
«Что особенного в полнолунии? Ничего, кроме всем известных фактов и легенд.
Когда я была ребёнком, маме частенько приходилось дежурить у моей постели ― в лунном бреду её чадо норовило сбежать из дому. Так продолжалось до девяти лет. Мама думает: возраст исцелил меня от странности… Да, пожалуй, я и впрямь боле не лунатик: во сне ведь не хожу. Дело в том, что в полнолуние я просто не могу уснуть. Но только это не обычная бессонница, а мучительное наваждение, словно кара за грехи прошлой жизни. Тяжелее всего приходится весной. Ровно в полночь (дурацкое совпадение!) луна направляет свой свет прямо в моё окно, комната наполняется призрачной дымкой, и разум покидает меня. Знакомая с детства навязчивость захватывает в свой сумасбродный плен: прочь! Прочь отсюда: из этого мира, из этой жизни ― они не мои! Луна как будто знает, кто я, знает мой смысл, знает, почему не могу найти успокоения в простых радостях человеческой жизни, что мне нужно, чего хочу. Она знает, а я ― нет. Её свет молчит, он не ответит на мои вопросы, но он укажет путь, мой путь, всё, что нужно, лишь ступить на лунную дорогу; это так просто, проще, чем дышать. И гораздо проще, чем уговорить себя остаться всё-таки в живых.»
С тех пор, к сожалению, мало что изменилось ― и по сей день я остаюсь заложницей лунного диктата.
Выползаю из постели и плетусь в ванную. Есть, как обычно, не хочется. Завариваю кофе и иду одеваться. Сегодня коллоквиум, следовательно ― мозгу нужна бодрость. От кофейной крепости того гляди начнётся тахикардия, но иначе я весь день буду подобием сонной мухи. Ой! Уже пора бежать! О, чудо! ― дверной замок открывается с первой же попытки!
За моей пробежкой до автобусной остановки наблюдала подбеленная зарницей луна. О том, что грядущей ночью бессонница достигнет своего бредового пика, лучше было пока не думать.
Когда удалось протиснуться к выходу и покинуть-таки душные недра переполненного автобуса, на небе нарисовалась тёмно-фиолетовая туча, и улицы мгновенно затерялись в вязкой пелене снегопада. Часы отметили без четверти восемь. Пришлось включать предельную скорость. Опаздывать не люблю, тем более ― на коллоквиум. Главная гордость всей моей тогдашней жизни состояла в том факте, что я ― будущий врач, и в университете, что по адресу Мickevičiaus 9, ― не посторонняя. В это здание, пленяющее своим сдержанным величием, я влюбилась ещё подростком, когда начала серьёзно задумываться о будущей профессии и в день открытых дверей заглянула внутрь.
Сия колыбель образования не является обычной, школоподобной постройкой. Её планировка ― нечто уникальное, непривычное в сравнении с остальными, правильными и предсказуемыми зданиями вузов. Поднявшись на парадное крыльцо и одолев массивную парадную дверь, попадаешь на крыльцо внутреннее, от которого отходят три лестницы: одна, средняя, ― вниз, а по краям от неё ― две, ведущие наверх, так что можно спуститься на цокольный этаж, либо подняться до уровня этажа первого. Холл небольшой, квадратный, и посередине красуется ещё одна лестница ― на верхние этажи. От холла, подобно лучам, разбегаются коридоры: центральный, широкий и светлый, что ведёт к главным аудиториям, и боковые ответвления, которые уже не столь просторны, ― они объединяют лабораторные и административные кабинеты. Если спуститься вниз и свернуть налево, то попадаешь в сложный зигзаг ― это переход в старое крыло. А старое крыло ― это целая поэма: лаконичное, простое, с деревянными половицами и крутыми лестницами, с высокими потолками и скрипучими дверьми, с матовыми стеклянными вставками на этих самых дверях, с оконными рамами, от которых постоянно дует, ― это место, где оживает великое медпрошлое и где теперь в холодную погоду нередко подмерзает по-модному одетое медбудущее.
