Остров. Тайна Софии - [110]

Спустя неделю Марии начали колоть дапсон. С тех пор как она приехала на остров, болезнь ее почти не развивалась и новые пятна практически не появлялись. В отличие от многих других островитян, подошвы ее ног и ладони не немели, а это означало, что у нее вряд ли разовьются нарывы и язвы, которые стоили многим колонистам возможности ходить и выполнять домашние обязанности. Если в ее туфли попадал острый камешек, она сразу замечала это, а ее изящные руки охватывали ручки больших кастрюль в квартирах «коробки» так же ловко, как и прежде. Можно сказать, она принадлежала к числу немногих счастливчиков, на здоровье которых болезнь почти не повлияла, но даже ее охватила огромная радость, когда стало известно, что новое лекарство, вероятно, способно полностью изгнать лепру из тела. Ведь несмотря на то что лепра пока еще не разрушила организм, болезни удалось причинить ей немало другого вреда.

С юга подул весенний ветер сокорос. Пробравшись между горами, он обрушился на залив Мирабелло, взбивая на море белую пену. А на земле тем временем зашептались на ветру деревья, которые успели уже покрыться почками. Насколько же этот звук был приятнее сухого треска голых веток! Приближался май, и солнце светило все ярче, окрашивая мир в теплые тона. Одноцветное небо и скалы исчезли, сменившись пейзажем голубых, золотых, зеленых, желтых и пурпурных расцветок. Весна и начало лета были на Крите, как и везде, временем безудержного пения птиц, но затем наступали два месяца, в течение которых природа застывала в неподвижном воздухе, пропитанном тяжелым ароматом роз и гибискуса. Цветы и листья, выбившиеся весной на пробудившихся деревьях, в июне были еще свежими и приятными для глаз, но потом нестерпимая летняя жара иссушала их и скрючивала.

Как и раньше, доктор Кирицис раз в неделю бывал у Марии. Они никогда не говорили о своих чувствах, но и в их молчании таилось волшебство. Своей хрупкой красотой их отношения напоминали мыльный пузырь, поднимающийся в небо, – такой яркий, такой разноцветный, но не терпящий прикосновений.

Однажды Мария задумалась, говорили ли когда-нибудь ее родители о любви. Она решила, что если это происходило, то очень редко, и не ошиблась: брак Элени и Гиоргиса был во всех смыслах счастливым, но обсуждать что-то столь явное и несомненное им было попросту незачем.

Все лето Марии, а вместе с ней и доброй половине населения Спиналонги продолжали колоть дапсон. Островитяне знали, что мгновенного исцеления ожидать не приходится – в конце концов, здоровье многих из них было сильно подорвано лепрой, – но новое средство по крайней мере давало надежду, заразившую даже тех колонистов, с лечением которых врачи не спешили. Впрочем, не для всех дапсон обернулся благом. В июле, спустя две недели после начала курса, у Элпиды Контомарис болезнь перешла в реактивную стадию. Врачи не могли с уверенностью сказать, было ли это следствием лечения, но сразу перестали колоть женщине дапсон и начали делать все возможное, чтобы облегчить ее мучения. У Элпиды начался сильный жар, на протяжении десяти дней температура не опускалась ниже сорока градусов, а тело покрылось язвенными нарывами, обострившими ее чувствительность. Как бы она ни легла, любое положение причиняло почти невыносимую боль. Мария заявила, что будет навещать ее, и в конце концов доктор Лапакис отступился от правил, позволив ей бывать в небольшой палате, где лежала измученная Элпида.

Когда Мария в очередной раз вошла в полутемное помещение, Элпида узнала ее, даже не открывая глаз.

– Мария, – хрипло прошептала она, – мне уже ничем нельзя помочь.

– Организм борется с болезнью, и нельзя терять надежду, – бодро возразила Мария. – Особенно сейчас, когда врачи почти не сомневаются, что нашли средство от лепры.

– Нет, послушай меня…

Каждое слово давалось Элпиде с трудом – она словно пробивалась сквозь толстую стену боли.

– Я болела слишком долго, – тихо сказала она, – и теперь хочу уйти… Я хочу увидеть Петроса. Пожалуйста, попроси их отпустить меня!

Присев на старый деревянный стул возле кровати, Мария взяла Элпиду за руку. «Наверное, примерно так умирала моя мать, – подумалось ей. – Ее измученное тело тоже вело жестокую битву с болезнью, но победить ей не было суждено».

В свое время Мария не смогла попрощаться с Элени, поэтому решила, что будет рядом с Элпидой до конца.

Уже поздно ночью в палату зашла Афина Манакис и предложила сменить ее.

– Отдохни, – сказала она. – Зачем сидеть здесь всю ночь без питья и еды? Я подежурю несколько часов.

Дыхание Элпиды было прерывистым и неглубоким – казалось, ее впервые за долгое время оставила боль. Мария видела, что ей, возможно, осталось совсем недолго, и хотела быть рядом в миг ухода.

– Я останусь, – твердо заявила она. – Я должна быть здесь.

Интуиция не подвела девушку: некоторое время спустя, в тихий предрассветный час, когда все живое замерло в ожидании нового дня, Элпида вздохнула в последний раз, и ее душа оставила изуродованное болезнью тело. Мария плакала, пока у нее еще оставались слезы, но горевала она не столько по пожилой женщине, которая так тепло встретила ее на острове, сколько по собственной матери, последние дни которой, видимо, прошли в таких же мучениях, как у Элпиды.