Борис, обернувшись, посмотрел и на ребят теми же непонимающими, испуганными глазами. Губы его задрожали, глаза наполнились слезами, и он заплакал тихо и горько, как ребенок, уткнувшись лицом в кепку. А Леха-москвич начал медленно заносить над головой железный прут. На лице его горел багровый румянец, как от пощечины.
— Грачев, не смей! — закричал отчаянно Жагор. — Ты смотри у меня!
Леха посмотрел на него, как разбуженный, бросил прут и стал, отдуваясь, вытирать внезапно вспотевшее лицо. В это время в задних рядах раздался грохот упавших стульев и заговорило сразу несколько встревоженных голосов. Там ребята удерживали и уговаривали Булата Кашшарова, а он молча рвался к Коляструку, надвигая на лоб рыжий тымак. Ребята с трудом усадили его.
Борис, по-прежнему тихо плакавший, вдруг закричал, захлебываясь рыданиями:
— Сволочь! Как теперь людям в глаза смотреть?
Коляструк, измятый, сломанный, тяжело переступил с ноги на ногу.
— Ребята, не делайте из мухи слона. Давайте разберемся.
Ребята молчали. И когда молчанье стало невыносимым, Зина сказала громко и просто:
— Выйди, Коляструк. Коллектив разберется с твоим делом. А сейчас мы о работе будем говорить.
Коляструк рывком обернулся на ее голос. Зина брезгливо оттолкнула его взглядом, и он медленно пошел к двери. На пороге остановился, постоял не оборачиваясь, ожидая чего-то, и вышел.
За бортом «Урала» грохотал морской накат, а в каюте долго стояла тишина. Все хмуро молчали, опустив глаза в пол. Всем мучительно хотелось пить, все с трудом глотали горькую тягучую слюну, но мучительнее жажды было тревожное беспокойство, поднимавшееся в их душах. Молчала и Зина. Ее глаза потемнели, может быть, от близких слез. Но плакать она будет потом, спрятавшись ото всех, будет горько плакать от мук первой оскорбленной любви. И в душной этой тишине слышны были лишь прерывистые, после слез, вздохи Бори Горленко.
Поднялся Жагор и постучал по столу карандашом:
— Внимание, ребята! Кто за предложение Зины говорить сейчас только о работе? Единогласно!.. Кто желает высказаться?
— Я буду говорить! — взвинченно крикнул Боря и подбежал к доске показателей. — Не о работе скажу, а вообще! — Он провел кепкой, зажатой в руке, по надписи: «Боремся за высокое звание бригады коммунистического труда». — Это вот снять надо. В коммунизм поперли, а куда нам! Куда уж нам!.. Снять надо, говорю!..
— Из-за одного Коляструка? — тихо, растерянно спросил Леха-москвич.
— Почему из-за одного? — глухо ответил Боря. В глазах его, блестевших от недавних слез, было невыразимое горе. — И я тоже… И ты, и все мы. Без нового живем… Говорю, снять надо!
— Еще один корабль потопить хочешь? — по-прежнему тихо спросил Леха и пошел на Бориса. И на ходу вдруг заорал: — Наши надежды потопить хочешь? И остров наш по-новому назвать хочешь, Остров Потопленных Надежд? В себя не верить нас призываешь? «Уж я не верю увереньям»? Так? Сопля ты, трус!
— Леха, легче! — застучал по столу карандашом Жагор.
— Не ушиби младенца, Леха! — засмеялся весело и ласково Жумабай.
А вслед за ним весело, обрадованно засмеялись все остальные, зашумели, заговорили. Жагор снова постучал карандашом:
— Порядочка не вижу!.. На повестке дня у нас по-прежнему один вопрос. Как с работой будем?
— Погоди! — остановил его Жумабай. — А с Юркой Коляструком как? Возьмем его в коммунизм или за борт выбросим?
Леха-москвич быстро взглянул на Суратаева правым серьезным глазом, а левым улыбнулся:
— Чудак-человек ты, Жумабай! Это тоже наша работа…
