Остров перевертышей. Рождение Мары - [40]

Ксюша Пичугина училась на четвертом курсе и, как и все летние, была весьма добродушна. Она болтала без умолку, чем напомнила Маре Нанду. И не зря: ее тотемом тоже оказалась птица.

— Зарянка, — пояснила Ксюша, отламывая себе кусочек хрустящего плоского хлебца.

Здесь, в Швеции, их подавали на завтрак, обед и ужин. Назывались они knackebrod и во всем соответствовали названию: в них тоже были натыканы точки тмина и прочих специй и зернышек, и жевались они так же плохо, как и произносились. Видимо, держали их для птичьих обитателей острова. Во всяком случае, Ксюше Пичугиной они явно нравились. Мара же по привычке предпочитала свежие теплые булочки, которыми баловала учеников синьора Коломбо.

Когда завтрак закончился, девушка-зарянка заторопилась переодеваться к празднику, и Мара с сожалением побрела к главному зданию. Она не думала, что простой разговор на русском когда-нибудь станет для нее столь редким удовольствием.

Оставшись в одиночестве, она вспомнила про телефон Коркмаза и вновь подумала, не позвонить ли ему, но на сей раз ее отвлек Нанду. Он шел по дорожке, нервно озираясь по сторонам, а следом семенила шумная полноватая женщина. Ее бронзовые от загара руки украшало такое количество браслетов, что одними только солнечными бликами можно было спокойно поджигать муравьев. Она жужжала и квохтала над сыном, потом остановила его и, послюнявив палец, вытерла с его щеки остатки еды. И в самый разгар этой позорной сцены Нанду заметил Мару. Его лицо вытянулось от ужаса. Он что-то пробурчал маме, а потом умоляюще посмотрел на Тамару.

— Ты ничего не видела!

Она широко улыбнулась. Подарок за подарком! Конечно, трепаться направо и налево о том, что Нанду — маменькин сынок, она не собиралась. Последние два дня парень отбывал наказание на кухне за то, что спас ее от Вукович. Но искушение подразнить его было слишком велико.

— Добрый день! Счастливого солнцестояния! — она протянула руку маме Нанду. — Меня зовут Мара.

— Приятно познакомиться! Донна Зилда. Ты дружишь с моим Нандинью?

— Да. Он замечательный и воспитанный мальчик.

— О, да! Любит изображать из себя рок-звезду, но в душе — самый настоящий ангел, — донна Зилда поправила его растрепанную шевелюру.

Джо рассказывал, что у Нанду как минимум час уходил на создание этой видимости беспорядка. Мара улыбнулась еще шире.

— Тебе, наверное, пора? — он выразительно вращал глазами.

— А Вы уже видели праздник? — притворившись шлангом, она снова обратилась к донне Зилде. — Говорят, там будет что-то невероятное.

— Я как раз собиралась, но Нандинью все пытается показать мне свою комнату. Как будто я там что-то не разглядела, когда привозила его!

— Но ведь и праздники эти ты видела, когда здесь училась! — Нанду явно не хотел появляться на публике вместе с мамой. — Я выступаю только после обеда.

— Твои выступления я слушала за стенкой пятнадцать лет! На других детей мне тоже интересно посмотреть.

— А я как раз собиралась на праздник! — встряла Мара. — Может, пойдем все вместе?

— С удовольствием, — донна Зилда потащила Нанду обратно к главному зданию. — А то мне уже начинало казаться, что он хочет от меня избавиться. Что в этом такого, верно? Разве можно стыдиться материнской любви? Ты только посмотри на него: отрастил два волоска на подбородке и считает себя взрослым мужчиной. Для меня он всегда останется моим сладким Нандинью. Подумать только! До трех лет не отлипал от моей груди, а теперь дотронуться до себя не дает…

Нанду закатил глаза и провел по лицу пятерней. Маре стоило нечеловеческих усилий сохранить вежливо заинтересованное выражение лица и не расхохотаться.

Пока они обходили главное здание и шли к полям для тренировок, где должны были проходить все торжества, девочка узнала о Нанду много нового. Донна Зилда просто фонтанировала компроматами. И все же отчасти Мара завидовала своему другу: пусть болтливая и назойливо заботливая, мама у него все же была. С такой пронзительной нежностью и гордостью на нее, Мару, уже никогда никто не посмотрит. А он, дурак, только дергается, когда ему отковыривают от футболки прилипшую крошку.

Тренировочное поле превратили в площадку для выступлений. Разграничительные сетки сняли, вдоль противоположной от раздевалок стороны установили ряды скамеек. Все кругом было украшено желтыми и оранжевыми гирляндами из бумаги. На высоком судейском кресле небрежно восседал Кевин, красавчик-третьекурсник из зимних. По нему сохла добрая треть девушек Линдхольма, и он об этом знал, поэтому вел себя так, будто позировал стайке папарацци на ковровой дорожке Голливуда. Ему выдали мегафон, чтобы он объявлял номера.

Мара отыскала глазами Брин и ее семейство. Это было нетрудно: белая макушка работала не хуже маяка. Вместе с Нанду и донной Зилдой они пробрались к исландцам, чтобы познакомиться с родителями Брин. Если светло-русая Эйрун во всем напоминала младшую дочь, то Ивар был схож со старшей Сигрун. Те же очки, те же обыкновенные для среднего европейца невнятно-коричневые волосы. А Эйрун словно сошла с полотна какого-то романтического художника. Лебединая шея, отрешенный загадочный взгляд синих глаз. Ее руки с длинными пальцами вполне годились для игры на арфе. Они с Брин обе казались Маре лесными нимфами в своих длинных сарафанах.