Остров обреченных - [86]

Разумеется, вся эта история со стеклярусом повергла его в состояние шока. Ведь он поставил всё на одну карту, пожертвовал мечтами многих ночей, страхом многих дней, вступил в битву с самим собой за то, как распорядиться сокровищем, – и чего он добился после всех этих мучений: пронзительный хохот мадам, недоверчивые, а потом озлобленные лица остальных. В мгновение ока все рухнуло, он долго лежал, похороненный под руинами карточного домика иллюзий, и не решался пошевелиться от страха, что точно так же развалится и весь остальной мир.

К чему было все это, зачем все эти жертвы, все эти подвиги, к чему все эти добрые дела, если они все равно приводят к жалким результатам, к тому, что ты становишься посмешищем? Ему вдруг стала совершенно очевидна бесконечная аморальность бытия. Жизнь показалась бегом по огромному лабиринту – такие строят на самых современных дорогостоящих детских площадках – а в центре на камне, как на троне, лежит манящая жемчужина, и розовощекие юнцы, свято веря в то, что лабиринт устроен по-честному, бегут к ней со всех ног, ликуя и думая, что совсем скоро достигнут цели. Один круг, второй, проходит жизнь, а человек продолжает бежать, убежденный в том, что всем, кто бежит со всех ног, будет счастье, и только когда становится уже слишком поздно, он замечает, что вовсе не приближается к центру. Архитектор лабиринта на самом деле построил много ходов, но лишь один из них ведет к жемчужине, а значит, миром правит не всевидящее правосудие, а слепой случай – именно он сияет в глазах всех бегущих; и только когда человек понимает, что обратного пути уже нет, – если вообще понимает, – до него вдруг доходит, что он посвятил все свои силы бесплодным усилиям, которые никогда и не могли привести к какому-либо осязаемому результату. В таких обстоятельствах не стоит удивляться или возмущаться, что те, кто видит ситуацию более ясно, стремятся сойти с дистанции, перемахивают через один забор, через другой, пытаясь срезать и поскорее добраться до центра. Можно называть их аморальными, можно называть это поведение преступным, но следует помнить, что аморальность человека не идет ни в какое сравнение с отлаженной, идеально отработанной преступностью мироустройства. С одной стороны – быстро вспыхивающее отчаяние, принимающее неадекватную форму, с другой – сознательная, холодная, блестящая, как сталь, аморальность, гордая своим холодом и блеском.

Оглушительное фиаско с ящиком, полным стекляруса, привело к тому, что он оказался в еще большем отчуждении, чем когда-либо; он старался никому не попадаться на глаза и вести себя так, чтобы не к чему было придраться. Он следил за костром, как за тяжелобольным, которому требуется постоянный уход; пока в бочке оставались хоть капли воды, он каждый день закапывал ее все глубже в песок, чтобы охладить и сохранить драгоценную влагу, но делал это не из солидарности. Напротив, огонь солидарности он постарался притушить, это же были лишь попытки выслужиться, оправдаться за неудачу, и это было так же очевидно, как тот факт, что, испытывая тревогу, человек потеет.

И вот наступило утро, когда в бочке оказалось пусто, а песок под ней промок. Он сразу понял, на кого падут подозрения, и сжал лицо в кулак, чтобы защититься от тяжелых взглядов, готовых порвать его в клочья. Нападение капитана, в отличие от атаки ящериц, несильно его удивило, потому что когда он очнулся на берегу, с большими, замотанными лоскутами ткани ранами на груди, то не помнил ничего, кроме укусов ящериц; он не особенно задумывался над тем, как ему удалось спуститься со скалы, и с некоторой долей безразличия предположил, что каким-то образом добрался до берега сам, без посторонней помощи, а потом потерял сознание, ведь ему и в голову не пришло, что кто-то из этих шестерых решил помочь ловцу стекляруса, человеку, лишившему их воды.

Только потом, когда они уже похоронили боксера и малейшее физическое усилие стало почти невыносимым, Тим начал размышлять, что произошло на самом деле, и достаточно было одного взгляда на скалу, чтобы понять: тяжело раненному человеку ни за что не спуститься с такой кручи одному. Ему наверняка кто-то помог, и он стал украдкой разглядывать остальных, пытаясь выяснить, кто же стал его спасителем. Женщин в поле зрения не было, но их можно было вычеркнуть сразу – во-первых, у них просто не хватило бы сил, а во-вторых, от них обеих все время исходил полубессознательный обиженный холод, которым часто окружают себя женщины, чтобы защититься от домогательств. Капитана, разумеется, тоже можно было исключить, поскольку бились они не на жизнь, а на смерть, безо всяких рыцарских куртуазностей, да и вообще, странно, что капитан просто не сбросил его со скалы после атаки ящериц. Бой Ларю был настолько предан капитану, что и пальцем не пошевелил бы, чтобы помочь, даже если бы и хотел, никогда бы не ослушался приказа.

Оставался только Лука Эгмон. Лука Эгмон, о котором никто ничего не знал, который наверняка что-то скрывал, а может быть, просто так выглядел, – бывают у людей от рождения лица открытые, а бывают скрытные. Тим огляделся по сторонам в поисках Луки, и тут его взгляд упал на лоскуты, которыми были перевязаны его раны. Разумеется, в течение жаркого дня он не раз смотрел на них, как-то не задумываясь, откуда они взялись и что это за ткань, а вот теперь принялся внимательно разглядывать их. Мягкая тонкая материя, он такой и в руках-то никогда не держал, к тому же до того, как ткань запачкалась и окрасилась кровью, она была белой – ее явно оторвали от дорогой белой рубашки.