Остров обреченных - [84]

10

Не заметив мадам, они оставляют ее в траве на произвол судьбы, оставляют там дурно пахнущую ящерицу и идут, крепко обнявшись. Бой Ларю чуть повыше ростом, поэтому с видом победителя ломает траву перед ними, расчищая дорогу. В зарослях они вдруг натыкаются на островок примятой травы, и, чтобы не вспоминать о том, что с ним сделал капитан, он сразу отводит ее в сторону, чтобы идти только по нетронутой траве, и ему кажется, что он ведет ее, ведет в укромное тихое место, где они смогут лечь вместе; иллюзия свободы воли настолько задурманила ему мозг, что ему кажется, будто все происходит исключительно по его воле.

Но на самом деле это англичанка ведет их в заранее выбранное место – спокойное, где их никто не побеспокоит, куда никто никогда не приходит. Иногда она украдкой поглядывает на него, смотрит на его довольную улыбку, и если бы у нее не было четкого плана, то она бы с криком убежала от него, потому что это все так отвратительно: запах его тела, подвальная сырость, которая исходит от него, когда он прижимается к ней, еще неосознанный страх, что ничего не получится, от которого его мышцы сводит судорогой, а движения становятся такими грубыми.

Она благословляет минуту, когда они наконец подходят к месту рядом с крутым обрывом. Там есть две скалы, склонившиеся друг к другу будто бы в поцелуе, а между ними небольшая расщелина, достаточного размера, чтобы через нее прошел взрослый мужчина. Именно через эту расщелину пролез Тим Солидер на пути к вожделенному ящику; сейчас птиц здесь нет, но все плато загажено их испражнениями – в красных лучах заката они напоминают красные прожилки, как будто бы гора истекает кровью.

Здесь его охватывает неуверенность, он отпускает ее, не ожидая оказаться в таком суровом и недоступном месте: здесь все такое голое, такое очевидное, здесь не спрятаться под покровом темноты или в высокой траве, ему страшно, что его слабость предательски исказит черты лица. Охваченный паникой, он крепко обнимает ее и в отчаянии прижимает к себе.

– Давай лучше пойдем в траву, – шепчет он, потому что боится, что голос может задрожать, – что за место…

Волна пота и грязного животного тепла захлестывает ее, она пытается высвободиться, сопротивляется, но мягко, вполсилы, чтобы он ничего не заподозрил. Она ласково высвобождается из его объятий, берет его за подбородок, поворачивает его лицо навстречу закату и видит, что он хочет опрокинуть ее навзничь, укусить ее, любить ее, как животное.

– Совсем чуть-чуть, – шепчет она, – давай побудем здесь чуть-чуть. А потом пойдем в траву и рухнем в нее, и можешь кусать меня, пока мы будем заниматься этим.

И она с удовлетворением замечает, как эти маленькие поддразнивания возбуждают его: ей не нужен хлыст – он сделает всё, как она говорит, просто нужно немного подразнить его.

Ласково прикоснувшись к его влажному от пота плечу, она тянет его вниз, они садятся рядом друг с другом на гору и смотрят, как вершины скал плавятся и сливаются в одно целое в багровом, медленно затухающем свете.

– А тебе понравилось заниматься этим со мной? – внезапно спрашивает она. – Понимаешь, я же такая неопытная, я ничего об этом не знаю, ты, наверное, заметил, что ты у меня первый…

Он довольно смеется, и одного этого смеха было бы вполне достаточно, чтобы она решила сделать то, что и так собирается сделать, даже этого смеха было бы достаточно.

– Не думай об этом, – похлопывает он ее по плечу, – ничего такого, я потом пошел и помылся.

Пальцы англичанки скрючивает от желания немедленно задушить его, но пока что она сдерживается, ведь он намного сильнее; к тому же сделай она что-нибудь сейчас, он просто возбудится, набросится на нее и закричит: «Ах ты, горячая штучка!» – как он сделал той ночью. О, она хорошо помнила, как этот самодовольный похотливый жеребец принял ее ненависть за любовь.

– А зачем ты меня укусил? – спрашивает она, поглаживая его обветренные жесткие губы. – Зачем ты меня так сильно укусил?

– А ты? – снова смеется он, но на этот раз чуть тише, неуклюже тыкаясь лицом в ее пальцы. – Ты тоже была, мягко говоря, не равнодушна, тоже куснула меня от души. Понимаешь, такое происходит само собой, ты это делаешь, потому что сходишь с ума. Ты ведь тоже это чувствовала, правда? – спрашивает он и тут же становится смелее, начинает щупать ее бедра холодными и влажными, как лягушки, руками. – Как-то раз, – разгоряченно шепчет он, зарывшись лицом в ее волосы, – как-то раз была у меня одна девка, укусила меня за ухо, когда мы этим занимались, вообще чуть ухо не откусила. Вот, можешь потрогать, видишь, какой шрам!

И с ней может случиться все самое жуткое, все самое отвратительное. Бой крепко хватает ее за запястье, и сведенными от боли пальцами она проводит по изогнутому, припухшему шраму с внутренней стороны уха.

– Чувствуешь? – шепчет он, и она слышит, как он возбуждается еще больше от этого воспоминания, и тут же убирает руку.

Она не хочет, чтобы ее молчание напомнило ему о том, что произошло между ними, о той страсти, которая охватила их обоих, потому что сама она вообще мало что помнила из того, что произошло после смерти боксера. Между «тогда» и «сейчас» – только огромная белая пустота, и, конечно, он с готовностью рассказывает ей обо всем, хвастаясь своими подвигами, – ничего другого она, в общем-то, и не ожидала. Рассказывая, он вспоминает случившееся с ним озарение, как она помогла ему вновь обрести силу воли, и ему кажется, что об этом тоже стоит упомянуть, особо подчеркнуть, потому что тогда он займет подобающее ему положение сильного.