Остров обреченных - [85]

– И тогда капитан сказал, – заканчивает он свой рассказ и наклоняет голову несчастной девушки к своему паху, – капитан сказал, я вам запрещаю, ни в коем случае не делайте этого, а когда все было уже сделано, сказал, что в таком случае мы должны отнестить к этому по-мужски.

По-мужски, думает она с отвращением. Мужчины. Навозные мухи. Мужчины. Навозные мухи, переползают с одной бабы на другую, переносят грязь, расправляют свои мерзкие крылья и при встрече хвастаются друг перед другом, сколько еще чистоты им удалось испоганить.

Совсем рядом с ними в траве раздаются чьи-то шаги, они вздрагивают – каждый по своим причинам, – но шаги удаляются, и снова наступает тишина.

Уже так темно, что все, что должно случиться, обязательно случится, камни внизу еще тускло поблескивают, и, заглядывая ей в глаза, он видит крошечный алый отсвет и набрасывается на нее жадным ртом, кусая ее губы.

– У тебя был такой отсутствующий и манящий взгляд, – говорит он потом, когда она сворачивается в его объятиях, дрожа от боли.

Она гладит его по волосам, по влажным, холодным, липким волосам, облепившим череп, как толстый-толстый панцирь, и шепчет:

– Любимый, прежде чем мы пойдем в траву, можно тебя кое о чем попросить?

– Проси что угодно!

– Не знаю, хватит ли мне духу, это так странно…

– Говори, говори!

– Понимаешь, – говорит она, вся дрожа, но он думает, что ей просто не терпится уйти в траву, – вчера все случилось так быстро, и я так мало знала об этом, так мало знала о своем теле, а о твоем не знала вообще ничего. Я так хочу… Хочу посмотреть на тебя голого. Можно?

Присвистнув, он поднимается на ноги, и за этот свист она тоже обязательно отомстит ему, когда настанет время, и за то, как отвратительно, как унизительно он сбрасывает с себя одежду.

Она нежно прижимается к нему и осторожно ведет в сторону расщелины. Вдвоем они смотрят через расщелину на море, полное красных отсветов, напоминающих затонувшие маяки. Он стоит на самом краю, босые ноги непроизвольно цепляются за каменистую поверхность; до берега, внезапно заполняющегося мягкими сумерками, метров тридцать, вся острота камней стирается, размывается, он слышит головокружительный плеск воды далеко внизу. Она прижимается к нему сзади, громко дышит, уткнувшись в его правую лопатку, и шепчет:

– Милый, подожди здесь, я быстро, только дойду до травы и обратно. Стой здесь, руками не держись, расслабься, расслабься, вот так…

Становится тихо, так тихо, и в этой тишине он позирует ей как фотографу, размышляя над ее словами, а потом, когда уже слишком поздно, он вспоминает, как она очнулась в тот день на берегу, ее взгляд и движения, когда она поняла, что случилось ночью, и тут вдруг легкий и резкий толчок отправляет его в полет, и он даже не понимает, как падает – как отрезанный ноготь или как настоящий герой, и вдруг в его сознании всплывает рычащий лев и знакомый голос произносит:

– Зачем же вы ослушались меня, Бой Ларю?

Но уже слишком поздно.

11

Сначала он медленно поднимается в гору, потом начинает торопиться, переходит на бег – никто не понимает почему. Но идущий впереди всех Лука Эгмон чувствует, как его хватают за плечо, быстро и слегка испуганно оборачивается и видит запыхавшегося Тима Солидера, который смотрит на раны на груди, потом на скалу, на кровавую полоску – след, оставленный уползшей в кусты ящерицей, – потом поднимает взгляд на Луку и улыбается, впервые за все время пребывания на острове.

– Вижу, вы оторвали лоскут от своей рубашки, – говорит Тим Луке Эгмону, – спасибо вам.

Он уходит по следу в кусты, но заросли такие густые и страшные, что он тут же жалеет, что поддался приступу храбрости, и вылезает обратно, даже не попытавшись выследить и убить напавшую на него ящерицу. Он идет по траве, слышит тихие, возбужденные голоса из-за ближайших кустов и быстро отходит подальше, чтобы не мешать. Осторожно пробираясь вдоль колючих кустов, он наконец находит скрытую от посторонних глаз расщелину между отвесной скалой и густыми зарослями, но, присмотревшись, обнаруживает, что в ней полно неподвижных – судя по всему, спящих – ящериц. Сердце гулко ухает в груди, но он все равно присаживается у расщелины; вообще-то, он не трус, он никогда не боялся людей, которые хотели побить его, причинить ему вред, он вообще не боялся ничего, кроме своего собственного тела, когда оно внезапно, на его удивленных глазах, распадалось на составные части, когда ноги отказывались слушаться, потому что он увидел в учебнике анатомии иллюстрацию с изображением устройства мышц ног.

Сейчас сил у него, конечно, немного, лицо осунулось от голода, о переноске тяжестей и говорить не приходится, особенно после недавней потери крови, да и нести-то уже нечего, но, несмотря на слабость, чувствует он себя не так ужасно, как в тот день, когда ему показалось, что он нашел ящик с едой, в котором оказался стеклярус, – тяжелый, бесполезный ящик, а ведь он потратил остатки всех былых сил на то, чтобы дотащить его до товарищей по несчастью. На этот раз вышло все просто жутко, потому что он был так одинок, все оттолкнули его, и когда наступил настоящий голод, голод, которому он уже не мог противостоять, он так радовался, что все оттолкнули его, потому что теперь ему не придется ни с кем делиться своей находкой, не придется чувствовать эту несчастную солидарность, – но солидарность все равно взяла свое. Оказалось, что невозможно стать настолько одиноким, и когда он успокоился, то сразу понял, что на самом деле это лучшее доказательство того, что он все еще живой человек, что для того, кто долго нес тяжелое бремя, солидарность необходима не меньше, чем еда и вода. В одиночку человеку просто не справиться, и поэтому солидарность на самом деле не является чертой характера; просто есть моменты, когда чувствуешь себя одиноким и всеми покинутым, и если не думать о ложной гордости, а проявить солидарность в ту минуту, когда можно было бы проявить презрение и злобу, то солидарность становится единственным доказательством того, что человек – не ящерица, чей панцирь становится только тверже и тверже, когда все отворачиваются от нее.