Остров обреченных - [78]

Лев, лихорадочно думает она, все еще стоя на коленях у обрыва, какого же льва мне выбрать, того, который…

…Но вот она уже идет по длинной лестнице, освещенной яркими фонарями: резные перила скользят навстречу ее пальцам своими начищенными до блеска медными боками, в руках она сжимает желтый посох, раскаленный и слегка подрагивающий, – она боится, что он может в любой момент взорваться. Внизу какой-то шум, переворачиваются столы, скрипят и стонут стулья, отодвигаемые к стенам. Ноги наливаются свинцом от невыносимого ужаса, но она все-таки идет вверх к спасительному зеленому квадрату, спасительному квадрату двери высоко над ней – и лестница вдруг превращается в эскалатор; у ее ног короткими хлесткими ударами плещется вода, вода смеется над ней, доходя сначала до щиколоток, потом до икр, и она погружается в нее все глубже и глубже – в липкую, отвратительно теплую воду; вот ее захлестывает уже по бедра, вода хватает ее за грудь, трется о шею, затекает в рот и с пронзительным звуком заполняет ее всю, уши, глаза, пока она наконец не уходит с головой под поверхность страха…

Быстро обернувшись, она практически бросается вперед, одновременно поднимаясь на ноги, словно пытаясь напугать нападающего. Но ящериц не так просто напугать, тем более что их здесь сотни, тысячи, десятки тысяч – они заполонили всю скалу за ее спиной и мордами теснят ее к обрыву, оставляя ей лишь узкую каменистую полоску, последнюю надежду на спасение. Они совершенно неподвижны под панцирями, и тут мадам вдруг спотыкается. Ящерицы беззвучно подползают поближе, и клонящееся к закату солнце бросает блики на этот бескрайний колышущийся ковер панцирей, ковер без начала и без конца, и она уже чувствует, как голову дурманит удушающий запах приближающихся к ней ящериц, и имя им легион. Мадам перестает спотыкаться, она снова опускается на колени, храбро повернувшись лицом к рептилиям и принимая свою судьбу. От мертвых ящериц не убежать, она не может пойти по их панцирям как по терновому ковру: ее собьет с ног их запах, она упадет, и ящерицы тут же накинутся на нее. Она не может вступить в бой: если их раздразнить, они набросятся на нее всем скопом, опрокинут на спину и задавят колоссальной общей массой. Невыносимо беззвучно они подбираются все ближе и ближе, стихли даже удары хвостов, и раздается лишь едва слышное царапанье панцирей друг о друга – единственный и последний звук в ее жизни.

И тогда она кричит, бросается ниц перед ящерицами и кричит, в отчаянии царапая скалу ногтями:

– Лев! Лев, пустите меня, мне надо добраться до льва! Дайте мне пройти, дайте мне пройти!

Но ящерицы безмолвствуют в ответ, подползают все ближе, и полоска скалы сужается настолько, что лежа мадам уже даже не может раскинуть руки в стороны; ей приходится убрать ближнюю к ящерицам руку и откатиться на самый край, так чтобы другая рука свисала с острого выступа скалы, потом откатиться еще немного, а потом в отчаянии, с неведомо откуда взявшейся силой, зажмуриться, стиснуть окровавленные пальцы в кулаки и на секунду зависнуть на краю, ведь ее тело уже смирилось с предстоящим падением; она отключает все и без того затуманенные страхом ощущения и уже даже не видит скалу, с которой падает, не видит, что ее вершина осталась такой же пустой и сияющей, как была, в лучах милосердного солнца, которое перестает преследовать ее, когда на мир ложится тень.

8

Лицо должно оставаться гладким и прекрасным, руки – спокойными, ласковыми и зовущими, думает она, тело не должно дрожать, говорить надо спокойным и в меру серьезным тоном, чтобы он ничего не заподозрил. Возможно, он заключит меня в объятия и прижмет к своему потному телу – главное, чтобы меня не стошнило, надо притвориться, что мне нравится, как будто больше всего на свете я желаю, чтобы он прижал меня к себе, крепко-крепко прижал к себе.

В эту самую секунду он проходит мимо куста, за которым она прячется, и она зовет его, тихо-тихо, чтобы не напугать, осторожно берет за плечо. Он оборачивается, ныряет в душную зеленую тень: в его глазах сверкает страх, лицо напряжено, движения неуверенны, и ей сразу видно, что он ей не доверяет.

Как же тебе страшно, думает она, а потом прикрывает глаза, чтобы он не заметил, как злорадно они сияют, чтобы блеск не выдал ее, как же тебе страшно, ты аж весь вспотел, рубашка потемнела от пота, от тебя за версту несет страхом.

И тут кто-то проходит мимо, совсем рядом с кустом, за которым они прячутся, и она быстро привлекает его к себе, легонько прикрывает ему ладонью рот и заходится от восторга, почувствовав, что его язык щекочет ее кожу. С минуту они стоят, тесно прижавшись друг к другу, и притворяются, что прислушиваются к незнакомым шорохам, к чьим-то шагам, быстро уходящим вдаль по траве, но на самом деле слышат они лишь друг друга. Она чувствует его жаркое дыхание рядом со своим ухом, он беспокойно переступает с ноги на ногу, листья шуршат; она чувствует, как гулко бьется его сердце между ее грудей, и с удивлением замечает, что возбуждена. Дрожа, она следит за тем, как его жуткие горячие ладони скользят по спине, жадно ласкают ее; он отклоняется назад, прижимая ее к себе, а потом впивается губами в ее рот и, обезумев от желания, вплетает пальцы в ее лопатки. Они вот-вот упадут, но она опирается рукой о землю и громко шепчет: