Остров обреченных - [75]

Неподалеку виднеются могилы, бочка спокойно покачивается на воде у самого берега, а вот и нарисованные ею самой полоски на песке – глубокие, четкие борозды, оставленные ее ногами, когда она бросилась бежать в одиночество. Тогда, именно тогда взгляд дергается против ее воли и, обезумев от отчаяния и страха, бросается в воду. Входит в нее так стремительно, что пена летит во все стороны, но тут плывущий белый предмет бросается на дерзкого ныряльщика и ослепляет его – сначала он слепнет от боли, потом от безумного страха, затем от невероятного облегчения.

Нет, это не ее сын, тело которого волны наконец перекинули через риф и гонят к берегу, это что-то другое, совсем другое – и взгляд возвращается к белой скале, спокойно и плавно двигаясь вперед, как заправский пловец. Солнце медленно превращается в пылающий шар макового цвета, и она вспоминает про льва, поворачивается, чтобы пойти в заросли и подумать над таким, казалось бы, простым вопросом, а потом вернуться, когда солнце с шипением погрузится в море, и все хорошо, но внезапно взгляд скользит вверх по скале, и что-то забытое, что-то давно забытое и раздавленное бросается ей в глаза и истекает кровью; она вырывается из морока и бежит по камням вдоль красной изгибающейся линии, высокие кусты смыкаются за ее спиной, в нос вдруг бьет резкий запах, накрывает ее, как капюшон смертника, но она не останавливается, у нее нет времени останавливаться.

Удивительно, что вокруг никого нет. Голоса покинули этот мир, а вслед за ними ушли и все звуки. Ее раны кровоточат, она падает на траву, но все равно не желает останавливаться, в отчаянии бьет ногами воздух, и от этого лишь глубже погружается в еще горячую от дневного зноя землю, жесткую неживую землю, одурманенную солнцем и убитую травой. Неподвижно замерев, она молча слушает тишину, но надолго смелости не хватает – ей страшно, что барабанные перепонки лопнут от этой глухо звенящей тишины.

Запах, опять этот запах ползет червяком по длинным стеблям травы, и она впервые, не чувствуя страха, пробует его на вкус и пытается вспомнить. Такой запах бывает в подвалах: чтобы ощутить его, нужно спуститься вниз по множеству длинных лестниц, вертя на пальце гремящую связку ключей, потом открыть множество дверей; за последними, самыми тяжелыми дверями, на которые приходится подналечь плечом, чтобы они со скрипом распахнулись, наконец появляется запах – запах темноты, подвала или какого-то другого темного места. Нужен фонарь с едва заметным лучом, который будет осторожно заглядывать во все темные закоулки и делать темноту еще более пугающей, а запах еще более таинственным. Это запах войлочных тапок, в которых можно скользить и делать длинные-длинные шаги, когда бегаешь по мокрой траве, в которых не промокают ноги и которые не прокусит змея. Это запах, который нужно заставать врасплох, на который нужно набрасываться, с которым нужно драться, кусаться, а потом обреченно заключать его в объятия. Это запах, за которым нужно пойти в самый дальний угол подвала, поставить фонарь на пол так, чтобы он создавал лишь небольшой круг мутного света и даже не доходил до низкого каменного потолка, с которого капает вода. Кое-что надо отсюда вынести: дрова, заколоченные тяжелые ящики, с глухим молчанием скрывающие свое содержимое, сломанные рыболовные снасти с налипшими водорослями, кучу расколотых шаров для крокета и мешки, пустые, но туго завязанные мешки из грубой ткани, в которых, когда отбрасываешь их в сторону, что-то шуршит – может быть, песок? – пару-другую топоров, заржавевших от долгого лежания под дождем и ненужности, разбитый параличом скелет на старой железной детской кроватке, который все еще будто бы подрагивает, когда его поднимают под потолок, подрагивает оттого, что принадлежал недавно умершему от туберкулеза ребенку. Все это ты сгребаешь в кучу у себя за спиной, будто строишь баррикаду такой высоты, что свет фонаря уже почти не заметен, и, когда тебя наконец с четырех сторон зажимает темнота, когда темнота зажимает тебя сверху и снизу, становится твоими стенами, полом и потолком, ты наконец понимаешь, что это за запах. Запах страха заставляет тебя дрожать от кромешной тьмы и искать в подвале кирку, а потом долбить пол за баррикадой, сначала осторожно, лишь слегка царапая бетон, но затем все с большей силой, с большей злостью, с большим страхом: страхом, что всех перебудишь и они ничего не поймут, что тебе так и не удастся найти под полом источник запаха или что ты найдешь там нечто ужасное, уже не раз виденное в ночных кошмарах.

Только потом, когда мадам снова на ощупь пробирается через заросли, зажмуриваясь от нестерпимого желания пройти мимо того, что ожидает ее там, только когда она почти спотыкается о мертвую ящерицу, к ней приходит понимание, что ждет впереди. Упав на колени перед дурно пахнущей рептилией, она беззвучно кричит: это не она, это не моя ящерица, ее убил кто-то другой! – но в зеленоватом, разлагающемся месиве четко проступает отпечаток того самого камня, на губах горит воспоминание о поцелуе, которым она наградила ящерицу, в ушах стоит тот самый звук, ужасно влажный, липкий звук, с которым камень пробил брюхо ящерицы, – звук дьявольски медленно вибрирует в воздухе вокруг нее, а за ним раздается эхо грохота, с которым орудие преступления упало на прибрежные скалы; эхо со скрежетом мечется от стены к стене по вселенской комнате, заставляя ее все ниже и ниже склоняться над ящерицей, – о, как мучительно она пытается зажать рот руками!