Остров обреченных - [74]

– Ну что, кто еще тут хочет покончить с собой? – в отчаянии кричит Лука Эгмон. – Кто еще хочет вырезать в скале труп, лежащий подо львом?

– Я не знаю, – говорит Бой Ларю.

– Я не знаю, – говорит мадам.

– Я не знаю, – говорит англичанка.

– Я не знаю, – говорит Тим Солидер.

– Тогда, – произносит капитан, – предлагаю всем нам прогуляться по острову и в одиночестве поразмыслить над тем, кто чего хочет, а потом встретиться здесь на закате.

И они бредут вверх по склону, но многие из них оборачиваются и долго смотрят на могилы на берегу – одна из них осквернена, другая еще нет, – на вьющуюся в безумном танце цепочку следов у линии прибоя, на серую ямку, в которой когда-то горел костер, на разбитый корабль, склонившийся над лагуной, будто хочет напиться воды, на море, такое же голубое и равнодушное, как небо, на тишину, на четкую полоску тоски, навечно расчертившую облака в том месте, где они отчаянно пытаются разглядеть дым парохода, – это щель в вечность. Они долго смотрят на все это, а потом продолжают свой путь в заросли, в одиночество, как будто возвращение уже не суждено.

7

В жизни любого человека есть запретная точка. Она похожа на крошечный синеющий вдали горный пик, более синий и острый, чем сама темнота, выстреливающий невидимым маяком, который зажигается лишь несколько раз за всю жизнь и на короткий миг извергает из себя в ночь серпантин ослепительного света, освещая всего одну секунду твоей жизни, но этого достаточно. Сама темнота будто бы раскалывается надвое этой ужасающей стеной света; ты поддаешься ее притяжению, летишь к ней, словно мотылек, и внезапно все заканчивается: свет гаснет, но сетчатка еще горит, глаза истекают кровью от слепящего света, и ты на ощупь ищешь эту таинственную точку, о существовании которой раньше только догадывался, и ты готов на всё, готов ко всему – и к спасению, и к смерти, и к абсолютной истине, и к абсолютной лжи. Пробираясь во тьме израненным светом телом, ты обнимаешь эту крошечную гору, оплот безжалостности, где живет все изгнанное, вытесненное, все, чему так долго затыкали рот, и твои руки прилипают к ней, вонзаются в нее иглами, и ты обращаешься в огромного ежа, присосавшегося к горе, а все, что тебе было предписано, впивается зубами в грудь твоего страха. Никаких предписаний нет и быть не может – вот что самое ужасное в твоей жизни, и ты бесстрашно живешь в темноте, кроме которой, как тебе кажется, ничего больше не существует, а на самом деле это лишь отсрочка перед тем, как вспыхнет свет маяка. И ты отчаянно желаешь ослепнуть, чтобы не видеть этой последней вспышки, не видеть этого света, который так ужасает своей безжалостной резкостью, прорезаясь даже сквозь плотно закрытые веки, – и вот наконец ты лежишь посреди ночи, вцепившись в синюю скалу, и пьешь, словно младенец, молоко давно позабытых ужасов, и если бы ты еще не обернулся ежом, то наверняка бы закричал: почему только сейчас?! Почему я не ходил в эту сторону раньше?! Почему никогда не доплывал до невидимого круга света этого маяка?! Ведь я прекрасно знал, в какой стороне он находится, знал, как по-звериному скорчился в ожидании крошечный горный пик, как он точит свои когти и иглы, которые становятся все жестче и острее с каждой секундой! Ведь я давным-давно знал об этом месте, но все равно надеялся убежать, надеялся, что изощреннейшее предательство спасет меня, и я бежал, все время пытался нащупать указатели и знаки, покрытые растрескавшейся от брошенных камней эмалью, нащупать змеиную кожу, прибитую к дороге колесами тяжелых машин, нащупать убитых кем-то в приступе ярости светлячков, трупики которых горами возвышались по обе стороны дороги, и по всем этим знакам понять, что неумолимо приближаюсь к ужасу. И вот теперь уже поздно: огромный маятник света оглушает, и в темноте остается лишь синий вихрь, синий водоворот, не знающий пощады и снисхождения.

Она просыпается, ощутив что-то в самом воздухе. Вздрагивает, подозрительно оглядывается по сторонам – нет, никого. В зарослях продолжается шуршание, кто-то крадется или бежит вглубь острова, а потом остается лишь едва слышный шелест ветра в траве. Еще мгновение она стоит неподвижно, только взгляд, словно скулящая о потере хозяина собака, мечется туда-сюда по прибрежной полосе, резко прерываемой отвесными скалами. Она стоит здесь и смотрит вниз, на берег, уже не впервые, но раньше все было по-другому: он был живой и никогда не казался ей таким узким. Такое ощущение, что вода потихоньку начинает прибывать, медленно, но неумолимо, что вода испытывает нестерпимую жажду по суше и упрямо ползет вверх, покрывая собой остров, слизывая с него засуху, орошая собой пустыню. Взгляд женщины резко останавливается на потухшем костре – мертвая, выжженная яма все так же далека от воды, а в воздухе прямо над ней дрожит странное синеватое углубление, узкая и высокая тень, напоминающая о том, что когда-то здесь струился дым – символ надежды. Она прикрывает глаза, и пряный запах сжигаемого против воли дерева снова щекочет ей ноздри. Она будто бы проснулась от кошмара о пожаре в доме – окна выбило волной жара, в них маячат чьи-то бледные лица, жильцов уже не спасти, но начальник пожарной части одолжил ей бинокль, и она увидела, что это просто воздушные шары с нарисованными лицами стремятся вверх, пытаются сорваться с веревочек, но всегда лопаются с резким хлопком, и она просыпается от потрескивания костра. Господи, неужели этот берег кажется таким ужасно пустынным, таким ужасно мертвым из-за костра?