Остров обреченных - [38]

Сумерки. Послушание

С наступлением сумерек рядовой авиации Бой Ларю обычно стоял на самой высокой скале, куда долетал только ветер; лагерь скрывали зеленые кроны деревьев, в это время суток казавшиеся темно-синими, а вокруг тяжелыми волнами билась тишина. Состояние раны в паху ухудшалось с каждым днем: он все время чувствовал, как боль кусает изнутри, словно в паховых складках притаилось по зверьку с маленькими острыми зубками, как они вгрызаются в плоть все глубже и глубже. Он осторожно ощупал раны, однако чувствительность пальцев, которой он всегда стеснялся, но втайне гордился, уже была не та из-за шершавого песка, твердых камней и соленой воды, и потому ощутил лишь какие-то безжизненные плотные образования, а такого быть не могло. Забравшись в уединенное, никому не известное место, он принялся разглядывать раны и обратил внимание прежде всего на то, что они подобны живым существам, жадно вгрызающимся в его плоть. Быстро, насколько позволяли раны, он вернулся в лагерь, продолжая постоянно ощущать, как ликуют эти маленькие зверьки, с какой радостью они пользуются его слабостью. Вернувшись, он шепотом попросил у мисс Хардлок обрывок парусины:

– Требуется перевязать раны, – сказал он на ломаном английском, – довольно тяжелые раны, которые я получил.

– О, – ответила она, – давайте я помогу вам, – но потом заметила его панику и страх, что все откроется. – А сколько вам нужно?

– О, совсем немного, – заверил он, взял обрывок ткани и исчез в траве.

Повязка, разумеется, не помогла, тем более открытых ран у него не было – ткань немного согревала, но при первом же резком движении сползала с бедра, да и в остальном скорее мешала.

Подъем на скалу измотал его: состояние резко ухудшилось, и он уже не решался смотреть на раны, потому что, пошарив руками в паху, обнаружил, что зона поражения очень быстро растет. Искушение все-таки посмотреть было невыносимо, пальцы чесались, и иногда ему приходилось лихорадочно бросаться выполнять какие-нибудь поручения, до смешного энергично заниматься совершенно ненужными делами, лишь бы не поддаться соблазну. К тому же днем, на глазах у остальных, все было еще терпимо: их внимание не давало ему пойти на поводу у своего тайного желания, но с наступлением темноты, когда никто его уже не контролировал, сопротивляться становилось отчаянно тяжело.

Тут можно возразить, что в темноте раны и не разглядишь, по крайней мере, так ясно, как при дневном свете, – в лучшем случае различишь пару темных теней, значительно темнее кожи на бедрах и слегка выступающих. Дело в том, что сумерки на острове длятся лишь мимолетное мгновение, но тем не менее это то самое время, когда в страхе жаждущий может успеть насладиться видом двух ран в особом, контрастном свете, обреченном на скорую гибель от рук темноты, но все равно придающем неприятную четкость; именно тогда зеленая молния, длящаяся чуть дольше обычной небесной вспышки, расчерчивает небо в это бесконечно длинное мгновение и требует, чтобы все тайное стало явным и было отдано ей на немилость.

Чтобы не страдать от этого приятного искушения – приятного, ибо оно было той же редкой природы, как и мучительное наслаждение, как зудящее грязное удовлетворение, которого он боялся больше всего, – каждый день на закате он под разными предлогами – найти любопытный камень, посмотреть на звезду, которую не видно с этой стороны берега, – спешно уходил из лагеря; относительно спешно, разумеется, потому что раны становились все глубже и охватывали все большую поверхность; ходить становилось все больнее и больнее, подниматься по крутому склону – тяжелее и тяжелее, но он все равно каждый раз шел этой трудной, нелегкой дорогой, а когда наконец оказывался на небольшой площадке из голых камней в центре острова, размером с небольшой каток, от желания обнажить раны и с наслаждением пощекотать их взглядом не оставалось и следа. Ему казалось, будто он стоит на сцене в беспощадном свете софитов, его разглядывают оголенные взгляды, следуют за каждым его движением, заставляют сохранять приличия, не дают обнажиться столь жутким образом.

Внизу парили птицы, большие крылья, словно светоотражатели, отбрасывали зеленые отсветы, небо и море быстро сливались воедино, разбитый остов корабля висел на рифе, на палубе до сих пор лежал огромный прожектор, похожий на свернувшегося клубком человека; и ведь все мы научились скрывать свои раны – и от себя самих, и от других, – не показывать свою боль, сдерживаться, пока нас не разорвет и не выгнет назад с дьявольской силой, и все мы слышали миф о мальчике из Спарты, который нес под рубахой украденного лисенка и предпочел позволить тому разорвать грудь в кровь, но ни в чем не признался. Смелый, конечно, поступок, и все мы должны стать спартанцами, все мы должны позволить ранам расти до тех пор, пока они не покроют нас целиком, и никто никогда не прошепчет: смотри, он что-то скрывает, но у него хорошо получается, можно только позавидовать – он дает своим ранами разрастись так, что скоро они покроют его целиком, и при этом ни разу не побеспокоит всем этим никого из нас. Лишь потом, когда будет уже слишком поздно, хотя на самом деле слишком поздно было с самого начала, кто-нибудь узнает, и, конечно же, ничего нельзя будет изменить, ибо те раны, которые заменяют нам кожу, все время врастают все глубже и глубже, с каждой минутой вгрызаются в нас все глубже, добираясь до нашей жалкой сердцевины, которая тоже становится огромной раной; и сердцевина сердцевины, и все сердцевины на свете, все сердцевины внутри всех нас тоже превратятся в раны, а мы не должны подавать вида, пока наконец огромная рана, в которую мы превратились, не лопнет, и мы не упадем, как грязные потаскухи, как отрезанный палец великана, и из нас во все стороны не брызнет гной. Все-таки мы так долго держали себя в руках, и уж простите нас за всё, но это ведь в первый раз, потому что, когда мы залезали в самолеты, кто-то кричал нам: парни, Бой, Эспер, Лоэль, Гренн, при падении помните, что хутора вокруг электростанции расположены очень близко, так что если кого-то подобьют, огонь быстро перекинется на остальных и осветит станцию, и тогда жди бомбежки; и та рана, которую я, Бой, носил внутри себя, согласно кивала, потому что это была очень послушная рана: она считала, что подчинение лечит, ибо тот, кто подчиняется и хранит верность делу, на котором его заставили жениться, потому что в тот год всем ампутированным было положено жениться на тех, кому еще ничего не ампутировали, – ибо тот, кто всегда подчиняется, сквозь века чувствует сбивчивое дыхание мальчика из Спарты, чья тощая грудь истекает кровью.