Остров обреченных - [37]

Да, она уже всё знает. Еще не очнувшись, медленно, словно лесное озеро, открывающееся навстречу утреннему солнцу, приходит в себя, тепло прижимается к ее конечностям, она шарит вокруг в поисках чего-то, чтобы прикрыться, но ничего не находит, и хотя она уже знает невыносимую правду, она все равно замирает, повернув раскалывающуюся от боли голову к скале: вся скала покрыта большими коричневыми ящерицами, неподвижными из-за жары, они с глухим стуком бьют хвостами по камням. Внезапно она замечает, что их взгляды устремлены на нее; скала начинает надвигаться со своей жуткой ношей, и мадам снова успевает ускользнуть, проскочить во вращающуюся дверь обморока.

Следующий раз она приходит в себя ночью: неподалеку горит огонь, ее укрыли теплой материей, рядом кто-то лежит – кажется, спит. Кто-то идет по берегу, останавливается рядом с ней, наклоняется, засовывает ей в рот еду и питье; она жадно глотает и облизывает руку кормящего, когда еда заканчивается.

Рассветы, бесконечные рассветы под стук хвостов ящериц, все тело покалывает; ящерицы утром, днем, на закате, в сумерках, вечером, ночью. Она все время сжимается, как напряженная мышца, застыв в ожидании, сидит у огня, ничего не чувствует, ни о чем не думает, ничего не говорит. Хочет оплакать смерть сына, но уже забралась на толстую стеклянную крышу апатии и не знает, как спуститься с нее к горю. Ей хочется сожалеть о том, что произошло, но что-то внутри перестало работать, она стала мертвой и немой. Что же ей оставалось делать?

Вот тогда она и убила ящерицу. В тот день на закате, под пристальными взглядами остальных, она поднялась по скале на плато, нашла в траве камень, выследила в сумерках рептилию, перевернула на спину и раздавила. Почему она сделала это, зачем убила ящерицу? Поначалу она и сама не понимала – это была не внезапная вспышка жестокости и не заранее подготовленный план. Забираясь на скалу, она и не подозревала, что сделает; что-то промелькнуло в ее памяти, что-то острое, подстегивающее – но что?

Когда капитан обнял ее за плечи и отвел от места преступления, она ощутила в себе какую-то новую мягкость, легкость и ощущение освобождения. Мне просто нужно было узнать, что чувствует человек, убивший ящерицу, подумала она, я должна была узнать это, чтобы с полным правом сказать: я никогда не делала такого раньше, никогда раньше я не переворачивала рептилию на спину и не била ее камнем в самое уязвимое место на брюхе. Значит, мальчик не был ящерицей, он все-таки был человеком, когда она ударила его: ощущения были совсем другие, более чистые – мгновенная вспышка боли в костяшках пальцев и всё.

Горе сомкнулось над ее головой, приятное горе, позволяющее отключиться от всего, горе, с одинаковой жадностью поглощающее проклятия и похоть, ненависть и любовь, – как приятно просто нырнуть в него, в надежде всплыть невредимой, когда все закончится, когда раскаяние возьмет свое, когда отступят сожаления! Но и в горе кроется предательство: на самом дне работают ныряльщики, раскапывают ил своими длинными лопатками, и обрывки воспоминаний, льющиеся легко, словно слезы, невинные и на первый взгляд бессвязные, внезапно сковываются железной цепью безжалостной, удушающей логики, и с этим ничего не поделаешь. Вот крутой трап, ведущий из кают-компании на палубу: с обеих сторон перила, заканчивающиеся вверху и внизу массивными латунными шариками, металлические ступени скрипят под ногами. Собака все время носится вверх-вниз, держась рядом с капитаном; под трапом сидит мальчик, все время сидит мальчик, подперев рукой подбородок: ему неинтересно смотреть на море, неинтересно, как выглядит рыба-меч. Шторм, фонари сначала слегка покачиваются, потом чуть не слетают с крюков, и вдруг – огромная трещина в стене кают-компании, в которую начинает хлестать вода. Мадам остается там до самого конца, вода быстро поднимается, корабль кренится, еще немного, и наверх будет не выбраться. Она стоит на первой ступеньке, вода доходит почти до колен, и тут подходит мальчик, хочет пройти мимо нее; она пропускает его на пять ступенек вперед, а потом обгоняет, отталкивает, и он падает спиной назад в воду так быстро, что она и сама почти не замечает. Просто вдруг становится тихо, и перед ней – длинный, крутой, пустой трап, быстро затапливаемый водой; пустые ступеньки, поднимающаяся вода – вот что загоняет ее в горе, и она понимает, что всё из-за этого пустого трапа. Зачем она ударила его, зачем оставила умирать? Если он был ненавистной ящерицей, может ли она оплакивать его, погружаясь в столь сладостное горе? Но если она убила того, кого сейчас оплакивает, то лезвие должно обратиться против нее, любимый ею человек утонул, приняв смерть от ее собственной руки.

Она открывает глаза и видит, как горизонт над исчезнувшим солнцем слегка подрагивает, последние красные полосы расчерчивают море, играют в волосах юной англичанки. Она чувствует, как внутри поднимается волна отчаяния, и, чтобы не взорваться, чтобы не раскроить череп самой себе, встает и быстро уходит – остальные, как всегда, смотрят ей вслед, – она уходит на скалу, бежит по траве в отблесках закатного солнца, блестящего на стеблях, подобно каплям росы. Видит лежащую ящерицу – та то ли спит, то ли бесконечно медленно куда-то ползет, – падает на колени и запекшимися губами принимается целовать медленно размягчающийся панцирь, старая лицемерка.