Остров Невезения - [48]

Как только представилась возможность, он пригласил меня выйти прогуляться. На улице он ругал, на чём свет стоит, моего земляка и Аркадия, которые, якобы, делали всё, чтобы нарваться на увольнение. Призывал меня звонить той Людмиле из адвокатской конторы, хотя, толком не мог сказать, о чём я должен её спрашивать. Я предлагал продолжать работать, пока дают, и не дёргаться. Хотя, на душе стало как-то неспокойно. Пребывая в таком окружении, немудрено не только работу потерять, а и вообще оказаться депортированным. Если банановая работа прикроется, то даже при всех моих добрых отношениях с Крисом и его агентством, трудоустройство на новое место повлечёт вопрос о визе и загонит меня в глухой островной тупик.

Случайный совет Саши-беженца сдаться миграционным властям, обретал всё более реальные формы и содержание. Мрачная перспектива оказаться без работы с просроченной визой в украинском паспорте, подтолкнула меня к звонку Людмиле.

Наш первый телефонный разговор с ней, был по-деловому коротким. Мои ссылки на некого Александра из Лютона не вызвали у неё никакой реакции. По её секретарской интонации я понял, что таких «Александров» через неё проходит много и она едва ли помнит всех. Я коротко изложил суть дела, и Людмила предложила встретиться в офисе, где и обсудить всё при встрече. Назначила нам день и время, продиктовала адрес, название станции метро, пожелала удачи и повесила трубку.

Из этого короткого контакта я мог сделать лишь один вывод, — контора работает и берётся за всё, на чём можно заработать. Мне показалось, что говорить с Людмилой, о нашем безнадёжном деле, можно вполне открыто. Меня несколько обнадёжила обещанная встреча, на которой представится возможность обсудить свою тупиковую ситуацию, с человеком, занимающимся подобными вопросами профессионально. Это была некая спасительная соломинка, за которую можно ухватиться в случае развала отношений с фабрикой. Сергей уверенно предвидел наше скорое увольнение и винил в этом Аркадия и моего земляка. Я рассеянно слушал его мрачные прогнозы и планы скорой сдачи миграционным службам, а сам пытался вспомнить, где эта станция метро «Семи Сестёр» (Seven Sisters) на линии Виктория, мимо которой я проезжал много раз, но никогда не выходил. Заглянув в карту, я нашёл это место в трёх остановках от конечной станции Волтомстоу (Walthamstow), где останавливался в свои первые два дня в Лондоне. Думал: представляться ли миграционным службам под своим именем, или изменить всё?

Последующие рабочие дни на фабрике проходили действительно в атмосфере повышенного напряжения и внимания к нам. Нетрудно было заметить осторожность, с которой сторонились от нас работники, ранее охотно общавшиеся с нами. По отдельным производственным замечаниям бригадира я сделал вывод, что она уделяет повышенное внимание именно к нам: Аркадию, Сергею и мне. Как мне казалось, она подозревала нас в негативно-пренебрежительном отношении к ней — начальнику конвейера. Её настороженность усугублялась комплексом, от которого, вероятно, не свободен ни один африканец, живущий среди европейцев. Масла, в этот постоянно тлеющий очаг сомнений, подливал и наш, непонятный для неё язык, и порой действительно неуважительное поведение Аркадия. Не знаю, что она думала относительно меня, но свои замечания по поводу допущенных производственных огрехов, высказывала мне с заметно повышенной стервозностью. Я невольно анализировал своё поведение на работе и не мог припомнить каких-либо грубых ошибок или проявлений неуважения по отношению к ней.

Природа пошутила над ней, наделив её особенно чёрной кожей и внешними формами, наглядно иллюстрирующими причастность человека к обезьяне. Она невольно напоминала нам дрессированную обезьянку, наряженную в человеческую одёжку. Её регулярные, монотонные окрики, призывающие работников ускорить темп или прекратить разговоры, не воспринимались нами всерьёз, а часто даже и веселили. Этого она не могла не заметить. Тем более что до недавнего, Аркадий со своим напарником просто демонстрировали своё неуважение к этой работе и её замечаниям. Я понял, что наша компания ей не по нутру, мы стали источником её неуверенности и сомнений, и она присматривалась, как бы избавиться от нас без ущерба для производственного процесса. По-человечески я понимал её. Если бы она сделала попытку поговорить со мной, я бы успокоил её, почти искренне заявив о желании совершенствовать навыки упаковщика бананов и об уважении к ней, как человеку и бригадиру. Однако никаких шагов навстречу она не предпринимала, но всё более проявляла подозрительность к нам. Глухонемое старание и послушание Людмилы и Оксаны, похоже, пришлось ей по душе, и девушки благополучно влились в конвейерный поток. Возможно, тому способствовал и тот факт, что они по документам были представлены как польки, и свободно общались с польскими работниками на их птичьем языке. Чем больше я убеждался в том, что мне клеят ярлык совка-изгоя, тем менее хотелось проявлять своё уважение к этому вынужденному не умственному труду и завезенной из Африки, дрессированной регулировщице конвейера.