Остров любви - [6]

— Капитан, нельзя так, — умоляюще проговорил Осадчий.

— Сейчас ничего не могу сделать. Перекат. Потом погружу на палубу. В Име.

В Им привели только восемнадцать лодок. Но что осталось от них, совсем недавно крепких, здоровых? Развороченные носы, раздавленные кормы, разодранные борта… Печальная картина…

2 июля. Рабочими к нам определяются разношерстные люди: есть вольнонаемные, есть из бродяг. Есть из мелкого жулья, есть и покрупнее птицы: Седой, Количка, Ванька — Рыжий Клык, Нинка, Сонька (оба парни, — это их клички). Они плывут на пароходе. Уже успели обворовать буфет. С нами едет уполномоченный. Оказывается, в Керби уже есть такая вот пестрая партия работяг, заброшенная раньше из Комсомольска. Двое из «верхушки» не поладили между собой, и Губа убил Коломийца ударом ножа. Коломиец пробежал несколько шагов и упал замертво. Губа явился в милицию, отдал нож и заявил: «Я завалил Коломийца». Уполномоченный едет по этому делу.

4 июля. «Комиссар» шел очень хорошо (кто-то обчистил каюту капитана). Да, пароход шел с такой скоростью, с какой, наверно, не ходил со дня своего рождения. Капитан напуган! Никто и не предполагал, что мы прибудем днем, ждали ночью или утром следующего дня.

Не доходя Керби, километров за шесть уже можно видеть весь поселок. Но до него еще плыть и плыть. Амгунь петляет, рукав сужается, и Керби исчезает. Зато появляются наши палатки. Я отчетливо вижу Иванова. Он стоит на берегу и смотрит в бинокль. Рядом с ним Неокесарийский. Увидя нас, «Кесарь» побежал, не отставая от парохода. Что-то кричит, но за шумом машин его голоса не слышно. Бегут и остальные сотрудники. Вот мелькает светлое платье Маши. Она тоже кричит, машет руками и смеется. На загорелом лице отчетливо видны белые зубы. Незаметно подъезжаем к пристани.

— О-сё-сё! — кричит Неокесарийский.

— О-но-но! — кричим с палубы мы.

Быстро вытаскиваем вещи на берег. Здороваемся, смеемся.

Наша партия расположилась на берегу Амгуни, неподалеку от Керби. Другой берег в зарослях кустарника. В Керби два «Рыбкоопа», кинотеатр (немой), милиция, почта — и, пожалуй, все. В поселке только одна улица. Население — большей частью русские, но есть и эвенки.

8 июля. Последние дни шли дожди. Амгунь разбухла от них, вода стала подыматься. Берег наш песчаный, приподнятый. Вода подмывает его, и тяжелые глыбы с глухим рокотом валятся в воду, вздымая столб воды.

— Моя оморочка не ходи.

— Почему?

— Однако трудно.

Я разговариваю с одним из наших охотников. Он — эвенк.

— Моя пятьдесят четыре года. Моя знай все. Сорок лет охота. Моя не стреляй мимо. Лодка ходи вверх. Так ходи. Много ходи. Моя знай все.

9 июля. Еще вчера начали смолить лодки, а сегодня к обеду К. В. (Константин Владимирович) отдал распоряжение спустить их на воду. Ничто не обходится без приключений и происшествий. Привязали первую лодку к кусту, к ней — другую, к другой — третью, веревка не выдержала, оборвалась, и лодки подхватило течение. Как лягушки, попрыгали в воду с берега сотрудники и рабочие ловить их. Прыгнул и я. С берега кинули канат. Одной рукой я схватил его, другой зацепился за лодку. И меня раздирает, того гляди правая рука выскочит из предплечья, а левая растянется, как резиновая. Вся надежна на пальцы: «Только бы не разжались». Кое-как подтягиваю. Лодки густо залиты смолой. Смола еще не засохла, прилипает к телу. Вылезли, совершив эту операцию, засмоленные.

Амгунь поднялась на два метра. Всякая мысль об отъезде отпадает. Письма из Керби в Ленинград идут месяц. Читал сегодня почти «свежую» «Московскую правду» — за 17 июня. Живем на месяц позже страны.

10 июля. Ветер. Палатка кряхтит и стонет, того и гляди обрушится. О берег с сильными всплесками бьют волны. Амгунь свирепа. С яростью бросается на наш берег, угрожая смыть волной наш лагерь.

В нашей палатке семь человек: повар Ленька; десятник Олег, парнишка лет двадцати; старший техник Леманов, большой шутник и остряк; геолог Володя; Иван Забулис, тоже геолог, сухой, с острым загнутым носом, комсорг, техник Герасимов, и я. Эти люди теперь будут моими спутниками. Это часть нашей партии.

За нашей палаткой шалашик эвенков. Только я сел кое-что записать в дневник, как от них послышалось пение. Монотонное, повышающееся и понижающееся: «Ооооо! Ууууу! Ооооо!» Это поет эвенк Миша, пожилой, рябой, с круглым, как тарелка, лицом. Он поет свою песню долго: замолчит минут на десять и снова завоет. Ложусь спать, а он все поет и поет.

11 июля. Комсомол создал «легкую кавалерию» для расследования деятельности Осадчего. Порча продуктов, халатность. Осадчий пытался свалить вину на меня и Игоря, вроде бы мы, купаясь, ныряли с той лодки, где была махорка. Но это было смехотворно. Каждому ясно: невозможно накренить среднюю лодку, поджатую боковыми.

12 июля. С шести утра начали грузить халку. Заняли ее буровым оборудованием, а его десять тонн. Грузились долго. И опять лодки по три. Техперсонал устроился на катере. Этот катер более мощный, чем «Исполкомовец». Все наши вещи находятся на его носу и палубе. Идет дождь. С носа катера донесся печальный удар колокола. Катер тронулся. Мы все, кто на палубе, кто на борту, кто с кормы, смотрим на лодки. На берегу чуть ли не все население Керби. Как опустел лагерь, остались две палатки да мусор. Да Осадчий. Он со своим отрядом тронется позже. Лодки медленно выравниваются и отходят от берега. Рабочие машут руками, платками стоящим на берегу. С берега тоже машут. Катер набирает ход. К. В. неотрывно глядит на цепь лодок. На лодках весь изыскательский груз, погибни что — и надолго задержатся изыскания. Но пока все благополучно. Амгунь сворачивает в сторону, и Керби скрывается. На халке спиной к катеру стоит Соснин — завхоз партии. Он следит за лодками.