Остров - [14]

— Не облюй мои тряпочки, — сипит Зверев, сползая с кровати. Он весь дрожит.

— Скотина, — тихо говорит Ирина.

— Дай воды, — просит Кай. Одеваясь, подходит к зеркалу. «Господи! Мама моя! Черный труп... А физия... физия!? Где же я? Нету?! Как плохо. Ой-ой... Что она во мне нашла? И баба клевая. Молодая... Черт их знает! Надо скорей. Опоздаю».

Входит Ирина с чайником. Ставит. Подходит к окну. Закуривает папиросу.

— А кира не осталось? — спрашивает Кай.

— Ты же вчера все выжрал. — Вздыхает тяжело. Осматривается.

— Могла б заначить. Знаешь, как с похмелья крутит. — Отбирает у нее папиросу.

— С тобой заначишь. Ничего, пива попьешь. — Трогает чайник. Зачем? Согреться?

— Когда пить-то?! Смотри, время! Опоздал. — В дверях он прощается. — Я позвоню.

Сунув руки в карманы, шевеля пальцами в незашиваемых дырах, прижав к бедрам локти, съежившись весь, семенит он к трамваю, тоскливо оглядываясь на пивной ларек.

— Зверев! — кричит в проходной табельщица. Как хочется плюнуть в ее закуренную рожу. «Опять запишет, свиное рыло», — думает он зло.

Когда он, запыхавшийся, входит в отдел копировки, куда посажен на время ремонта мастерской, то Свинюкова, стоя посреди комнаты, усиленно помогая себе короткими сильными руками, делится наболевшим.

— Паразит чертов, сволочь! Так ему и надо, подонку. Я же ведь вначале думала, он — интеллигентный человек, воспитанный. Когда Галька за него вышла, мы их у себя приняли. Ну и с матерью иногда заглядывали в щелку — мало ли что... Молодые... И дочь она мне. Так он однажды выбил дверь, повалил меня, наступил на грудь и разорвал рот. Вот сволочь. Я судиться не стала, плюнула... Я говорю, молодец Вася, что ему надавал. Хоть земля этому черту харю намылила. А Галька его жалеет, говорит, Славка такой добрый, гостеприимный. Конечно, он для Васьки ничего не пожалеет. Ведь тот — важный следователь в Большом доме. Галька говорит, что Славка его и пальцем не тронул, только держал, а Вася все приемы знает и надавал тому и по харе, и по-всякому. От души. Да, черт с ним... Сволочь поганая. Зато приехали до чего загорелые. Галька моя черная. Как йог. — Глаза у Ольги Борисовны сильно выпуклые, подбородки ярусами, щеки лезут на нос и уже выдавили его азартным вздернутым пятачком. Осанка профессионального боксера. Губы больше, чем у сказочной говорящей рыбы. В ней что-то обезьянье, неуклюже-подвижное, от крупной породы. Рассказывает, что до войны играла в женской хоккейной команде. Поэтому и спина такая сутулая, объясняет она.

— Кай, тебе некролог сегодня писать, — замечает Свинюкова художника, с безнадежным безразличием сидящего за столом. — Жалко как Настю! И какая баба живая была, боевая, веселая. Вот только поддать любила. Говорят, муж у нее даже деньги отбирал и вообще крепко держал в руках...

— Я никак не могу понять, — перебивает ее Людмила. — Кто эта Настя? С четвертого отдела, что ли?

— Ну как ты ее не помнишь? — вступает в разговор Ираида Степановна. — Она ходила всегда в таком синем платье с белым воротником. Рукава короткие, спереди, на животе, два накладных кармана.

— Да когда она в синем платье ходила? Что ты врешь? — возбужденно кричит Ольга Борисовна.

— Да как же, ходила!

— Не спорься со мной! — угрожающе клокоча горлом, орет Свинюкова.

— Ну ходила, говорю. Еще просила: «Девчонки! Так все есть, а увидите где хорошую недорогую брошь с красными камнями, возьмите мне». А я говорю: «Куда тебе брошь, она не подойдет к этому платью», а она говорит: «А что мне придумать?» — защищается Ираида.

— Что случилось? — спрашивает Кай басом. Вообще-то у него фальцет, а переходить на бас он пытается будучи лишь в агрессии. Обычно с похмелья.

— Утонула Настя Филиппова. В колхозе. Вчера. Как и что — неизвестно. Говорят, была поддавши, — начинает объяснять Тамара. Нос у нее сапожком, щеки как подошвы со стертым с них лаком отгоревшего румянца. Тамара одна растит сына в кооперативной квартире. Когда уходят мужчины, плачет.

— Почему обязательно поддавши? Вот я сдохну, так тоже скажете — пила больше лошади?! — возмущается Людмила.

— Вообще это ужасно, когда баба нажрется. Уж мужики до чего противные пьяные, а с бабами не сравнить. Иной раз видишь: идет, рожа тупая, вся — извините за выражение... Так бы и убила, — излагает свою точку зрения Свинюкова.

— Девчонки, а что, у нее дети остались? — поворачивается ко всем Людмила.

— Не знаю. Чего не знаю, того не знаю. Вообще никогда не вру, — скороговоркой признается Ольга Борисовна так, будто от того, что она скажет, решится, быть детям у покойной или нет.

— Какой день семнадцатое? — поднимает голову от работы Тамара.

— Тебя что, тоже пригласили? — Людмила вертит в руках циркуль.

— И тебя? — опускает голову Тамара.

— Да вчера Витя звонил, просил меня быть свидетельницей. — Людмила замеряет радиус.

— А мне открытку прислал. Посмотри. — Тамара подходит к Людмиле, та смотрит открытку, говорит: «Много золота».

Тамара отправляется на свое место. Недолго в комнате тихо. Гудят только люминесцентные лампы. Сопит Свинюкова, протирая свой рейсфедер. Кай постанывает в забытьи.

— Девчонки! Куда мне поселить одного студентика? А? Никто не знает? Мы с его родителями отдыхали на юге. Очень хороший мальчик. Вчера пришел и говорит как-то так: «Вы бы не могли принять участие в моей судьбе?» А?! Девчонки? Я так жалела, что уже старая. Думала, вот мне бы годков десять-пятнадцать назад такого мальчика встретить.