Остров - [20]
— Да-да, — отозвался Уилл.
— Вот почему еще я считаю его болезнь скрытым благословением, истинным перстом Божьим. Живя здесь, на Пале, я не смогла бы воспитать его, как хотела. Слишком много дурных влияний. Под угрозой Непорочность, Семья, даже Материнская Любовь.
Уилл насторожился.
— Как! Они и материнство реформировали?
Она кивнула.
— Вы даже не представляете, сколь далеко здесь все зашло. Но Кут Гуми знал, какого рода опасности нас подстерегают на Пале. И что же? Мой сын заболевает, и доктора посылают нас в Швейцарию. Подальше от Опасности.
— Как же случилось, — недоумевал Уилл, — что Кут Гуми отправил вас в Крестовый Поход одну? Разве он не предвидел, что случится с Муруганом, когда вы покинете его?
— Он предвидел все, — сказала рани. — Искушения, стойкость, массированная атака всех Сил Зла, и наконец — спасение. Долгое время, — пояснила она, — Муруган не решался писать мне о том, что происходит. Но после трех месяцев осады он не выдержал. В его письмах появились намеки, но я не поняла их, потому что была слишком поглощена поручением Учителя. И наконец, он написал мне письмо, в котором рассказал все. Я отменила последние четыре лекции в Бразилии и прилетела так быстро, как только мог домчать меня самолет. Через неделю мы уже были в Швейцарии. Я и мое Дитя — наедине с Учителем.
Рани закрыла глаза, и выражение экстатического злорадства появилось на ее лице. Уилл с брезгливостью отвернулся. Самозваная спасительница мира, мать, крепко держащая в когтях пожираемого ею ребенка, — способна ли она хоть на миг взглянуть на себя со стороны? Понимает ли, во что превратила — и продолжает превращать — своего несмышленыша-сына? На первый вопрос можно не сомневаясь ответить отрицательно. Но над вторым стоит поразмыслить. Возможно, она не подозревает, что делает с мальчиком. Но, скорее всего, знает — и сознательно предпочитает полковника женскому влиянию. Ибо женщина способна вытеснить ее из жизни сына, а полковник — нет.
— Муруган сказал мне, что собирается реформировать эти так называемые реформы.
— Я молюсь только об одном, — проникновенно сказала рани, напомнив Уиллу деда-архидиакона, — чтобы во всех начинаниях моему мальчику были даны Силы и Разум.
— Но как вы расцениваете его проекты? — настаивал Уилл. — Нефть, индустриализация, армия?
— Я не сильна ни в политике, ни в экономике, — усмехнувшись, сказала рани; Уилл вспомнил, что она уже прошла Четвертое Посвящение. — Спросите Баху, что он думает.
— Как представитель чужой страны, я не имею права высказывать мнения.
— Не такой уж и чужой, — возразила рани.
— Для вас — нет. Но не для паланезийского правительства.
— Но это не значит, — вмешался Уилл, — что вы не имеете своей точки зрения. Хотя она, разумеется, и не совпадает с местной, ортодоксальной. Кстати, — добавил он, — я сейчас не облечен профессиональными обязанностями. Это не интервью для прессы, господин посол.
— Что ж, не для прессы и не как официальный представитель, скажу: я полностью одобряю замыслы нашего юного друга.
— Вы считаете, что политика паланезийского правительства в корне неверна.
— Да, в корне неверна, — подтвердил мистер Баху, и на сухощавом лице Савонаролы заиграла вольтеровская улыбка. — Неверна, поскольку уж слишком правильна.
— Правильна? — запротестовала рани. — Что значит правильна?
— Слишком правильна, — пояснил мистер Баху, — оттого что направлена на то, чтобы сделать каждого жителя острова максимально счастливым.
— Но это Ложное Счастье, — воскликнула рани, — и свобода только для Низшего Уровня.
— Я преклоняюсь, — сказал посол, почтительно склонив голову, — перед необыкновенной проницательностью Вашего Высочества. И все же, на высшем или на низшем уровне, истинное или ложное, счастье всегда остается счастьем, а свобода — свободой. Политика, начало которой положили первые реформаторы и до сих пор придерживаются их последователи, прекрасно приспособлена к достижению этих двух целей.
— Но, по-вашему, это нежелательные цели? — спросил Уилл.
— Напротив, их желает любой. Но, к сожалению, они совершенно не соответствуют ситуации, которая ныне сложилась в мире.
— Возросло ли это несоответствие сейчас по сравнению с теми далекими годами, когда первые реформаторы только начинали работать во имя свободы и счастья?
— В те дни острова Палы еще не было на карте. Идея превращения страны в оазис свободы и счастья не являлась несбыточной. Незатронутое внешним миром идеальное общество имело возможность выжить. И Пала сохраняла жизнеспособность, скажу я вам, до 1905 года. Однако менее чем за одно поколение мир полностью переменился. Кино, автомобили, самолеты, радио. Массовое производство, массовое уничтожение, массовая коммуникация; но главное — массовость населения: все больше и больше людей в разрастающихся трущобах и предместьях. К 1930 году любому незаинтересованному наблюдателю стало ясно, что для трех четвертей человечества свобода и счастье — едва ли не пустой звук. Сейчас, в шестидесятые, никто уже не задается подобными целями. Внешний мир все тесней и тесней подступает к крохотному островку, где царят счастье и свобода. Подступает неуклонно и неумолимо, все ближе и ближе. Некогда жизнеспособный идеал ныне утратил свою жизнеспособность.
