Остров гуннов - [39]

Эдекон, ставший председателем независимого движения, горячо взялся за демократизацию Свободной зоны.

Прошло время, когда он жил в неясной печали утеса над океаном, где собирались «неоградные», теперь возродился в невероятной полной свободе после катастрофы. И в его стихах было новое настроение, типа:

У всех времен распахнута душа

И на земле рабов грядет наука,

И сквозь пропеллера стрекозий шар

Дивишься, бездной кривизны испуган.

Он придерживался вычитанной у великих гуманистов первой коммунистической идеи – свободного фаланстера. Только без ходьбы строем. Было отменено единоначалие – источник авторитаризма, всем управлял коллегиальный совет. Созданы правила, где главным стал новый корпоративный патриотизм, свобода прихода и ухода сотрудников, принятия на работу и увольнения. Была установлена плата, каждому по труду, что стало ежемесячной угрозой бюджету и возбуждало зависть. Долгосрочное планирование стесняло свободу действий, и решения принимались в свободном энтузиазме, то есть стихийно.

По усадьбе раздавался зычный бас Пана, исполнительного директора, он поспевал везде. Освободился здесь, на воле от морока сидения в Органе пророчеств, оторванного от привычной скотоводческой жизни, раскрыл властные организаторские способности, которые обнаружил в себе при перегоне стад. В нем осталась лучшая унаследованная черта чиновника – соблюдать дисциплину, что бы ни случилось. Вольнолюбивым неофитам это не нравилось, они жаловались на его притеснения.

Поздним вечером он оправдывался:

– Всички согласую план, който ми даде! Но работяги някои непокорны, всяк стремится быть командиром. Добре, работают по совести.

И я шел улаживать конфликты.

Пан – грубое подобие моего желания видеть себя успешным, значимым для других. У него какая-то спесь от причастности к пришельцу из будущего, и стремление доказать, что отдает все силы. И в то же время непонимание, чего шеф хочет, и что говорит, и страх оказаться перед ним не на высоте.

17

Мы по-прежнему встречались с моим старым приятелем Савелом. Он потерял жену, не успевшую выбраться из-под пепла Колоссео, и все свое движимое и недвижимое, достаточное для отрадного обитания в своей скорлупе. Теперь он жил в палатке.

– Вулкан многое из меня выжег, – признавался он. – Может быть, саму жизнь.

Действительно, у него уже не было двусмысленной ядовитой улыбки, делающей его лицо неискренним.

Долгое общение со мной не прошло для него даром. Я с удивлением заметил, что он превзошел учителя: быстро освоил и самодеятельно развил некое подобие современной мне философии, которую я ему как мог излагал, и проникся постмодернистскими идеями, то есть что любая истина относительна.

Наверно, благодаря выпытыванию у меня идей будущего, то есть моей родины, он стал выдающейся личностью среди гуннов, и мог хитро играть с их верой и предрассудками, скрытно высмеивая их.

Эдик не терпел его.

– Что ты с ним возишься? Он же циник, не верит ни во что, и продаст, если ему надо.

– Я хочу понять – не его, а себя.

– Разве тебе еще не ясно?..

Я увидел Савела прежним скептиком, но теперь уже задумывающимся, без напора самоуверенной мысли. Он грустно проговорил:

– Просыпаюсь, и смотрю на свое тело с закрытыми глазами. Вот моя свисающая рука, крепкая, не мыслящая. Человек – это дышащее и пахнущее животное, состоящее из парных кишок. Но мы даже не знаем своего тела, с удивлением разглядывая забытые бородавки. Оно странным образом исчезает в духе, нематериальном, чем я мыслю. Более того, кажется, мыслю за пределами языка, из которого состоит сознание. И все это материально-нематериальное настроено на судьбу – безнадежность жизни и смерть.

Его смутные постмодернистские идеи обогатились теперь восточными знаниями, почерпнутыми в библиотеках гуннов. Он убежденно говорил:

– Человек не может выпрыгнуть из болота бесцельного сознания, созданного языком. Мы пользуемся грубыми гортанными звуками дикарей для ворожбы, чтобы передать невыразимое. Слова сами по себе не могут передать сложного чувствования мира. Чтобы уйти по ту сторону сознания, надо потушить в себе мысли, войти в нирвану, туда – вне человеческого.

Я удивился.

– Значит, ты не веришь в сознание?

– Это и есть завал перед выходом в иной мир. Невозможно прорваться туда путем потрясений и переворотов.

– Это уже отрицание человека.

– Да. Животные, не обладая языком, счастливы, не зная этого, живут как бы вечно. А мы обречены вечно желать недостижимого.

– Короче, ты бросаешь человека на вечную тоску по иному.

– Почему? Ведь каждый может войти в нирвану.

– А в ней – что?

– Там нет ничего.

– Вот и поговорили, – усмехнулся я. – Кстати, это банально. Я знаю больше. Ничто, то есть вакуум, есть пустая потенция, неустойчивость между «не-есть» и «есть». Но тем ярче оттеняется рождение «есть», то есть материальный мир. И в этом его оправдание.

– Чего, чего? Умеешь ты поразить! – восхитился Савел.

– Да, если бы не было «ничто», не было бы и «не-ничто», то есть жизни. Но слова ничего не значат. Знаю только, ничто – непереносимо. И надо жить, возбуждать в себе энергию, бороться, и тратить ее – не бессмысленно.

У меня-то самого не было возбуждения, чувствовал в себе упадок энергии.