Остров гуннов - [34]

Самое странное то, что называют «отставанием психики от времени» – непостижимые завалы в мозгах, мешающие постичь переворот в сознании в результате появления новых идей, или сформулировать опыт памяти. Наверно, виной тому пришедшая на смену эйфории спасения глухая отделенность друг от друга в своих заботах, от изолированно кипящих деяний.

Я вспомнил мое детство в потерянной родине. Еще застал зарево самой жестокой войны тысячелетия, ставшей последней в истории, потому что человечество, наконец, осознало, что это такое. Поезд, который нес нас на край земли через разорванный воздух надежды. В холодное небо бездомно смотрел – эпоха войны в нем темнела жестоко. Я знал – надо жить, для неведомых дел, теплушкой продленья несомый к востоку.

Это предопределило мою судьбу – убегал в иные области безграничной близости к миру, видимо, навеянные вечно сияющим заливом, над которым вздымался наверх, на сопки мой родной городок.

Как всякий ребенок, я был расположен к загадочным другим людям, поддавался как теленок их теплу, и спешил подстроиться, если они желали общаться. И остро чувствовал пренебрежение мной, резко рвал связи. Мог даже полезть с кулаками.

Короче, был всеотзывчивым одиночкой.

Оттуда возник страх обнажиться. Стал одним из тех, кто до последнего обходит острые углы, задыхается, пока не дошел до дна, чтобы, наконец, отчаянно оттолкнуться и выскочить пробкой из воды. Не мог говорить открыто, хотя мог бы многое сказать, о чем все молчат. Даже здесь, на острове – о странном желании гуннов видеть в святых мучениках летописей лишь слепое благородство стоиков, как будто это конечная цель цивилизации. О желании видеть в искусстве лишь нравственные смыслы, словно на них кончается существование. Об официальном вознесении трудоголиков на пьедестал, когда не видно смысла, ради чего нужно так корпеть. И почему нужно восхищаться победами в войнах – кровавом и омерзительном деле, хотя есть иные великие победы разума, как открытия в науке и культуре гуннской цивилизации.

И вставала в памяти моя бедная жена, или это Ильдика, с которой мы стояли на одиноком утесе? И снился умерший ребенок, иногда приплывавший во сне в какой-то темной воде, и в ответ на захлестнувшую меня безнадежную отраду молча и всепрощающе уплывающий в теплую тьму. Может быть, это наш не рожденный ребенок?

Это было так тяжело, что снова усилилась ностальгия. Не помогала даже Свободная зона, где я создавал уголок свободы и счастья.

Со скорбью я наблюдал за невинной красотой молоденьких девушек на экране теней. И понимал, что вряд ли уживусь с такими, и боялся любого сближения.

Меня познакомили с девушкой-добровольцем, их было много, приходивших работать в нашей Свободной зоне бескорыстно. Она привлекала сексуальным обаянием. Хотелось видеть в новой женщине нечто недоступное. Вернее, то, что за ее красотой, за наслаждением. Нечто вечно женственное, заложенное природой недостижимое, как мечта.

Новая женщина приняла меня в свое родное лоно. И я понимал, чем лечит жизнь, и как уходит острая боль по погибшим близким. Дорогое возникает от осознания неизбежности потери, и от самой потери. Что это такое? Почему живая материя, выпавшая из вакуума потенциального напряжения-энергии, так больно уходит обратно в ту пустоту?

Она смотрела на меня с восхищением. Из любимого мужчины я постепенно превращался в высшее существо, а она – в мою поклонницу. И уже не смела называть меня интимными словами.

Самоотверженность любовницы, исполнявшей мои любые желания, внешне раздражала, хотя понимал, что никто так не будет любить, и, может быть, помирать мне вместе с ней. Каждый из нас по-своему переживал неслиянность нашего существования – облегчающую длительность моих отлучек на работе, радостные встречи, и скуку долгого общения.

Я был холоден к ней. У нас не было детей – я не жалел об этом. Странно, а ведь был счастлив, когда узнал, что Ильдика беременна.

Ее же угнетала моя холодность, словно я украл ее жизнь.

Она привыкла быть полузатворницей на женской половине гуннского дома. Хранительница очага, как жены средневековья. Они не могут расстаться с мыслью о покорности, всем существом, мужчине, не зная, что это путь в тупик, так умирает любовь.

Семья, казалось мне, далеко ушла от традиции предков находить в ней убежище, единственно возможную отдушину внутренней свободы среди безразличного броунова движения остальных отдельных особей.

На моей родине давно изменилось это убежище свободы. Странный холодный ветер современности выветрил иллюзию исцеления в семье. Человеку захотелось распахнуть душу всему мирозданию, манящему невиданной кривизной великих катастроф.

Это сбрасывало с пьедестала бессмертия даже любовь – полет в метафизическую безграничную близость, после становящуюся будничной привычкой. «Звезды» попсовой эстрады обычно не хотят иного, кроме той безграничной любви, забывая, что она проходит. Но иллюзия ее бессмертия, наверно, лечит, как вера.

Я внезапно уходил в себя. И мы замыкались, как будто навеки.

Боль и жалость к другому объекту возникает, когда долго притираешься к нему. У меня было чувство любовника, прожившего с женщиной недолго, но связь оборвалась, еще не придя в состояние прочной успокоенности давно жившей пары, для которой смерть одного означает смерть другого, – нет, все было отчаяннее и легче. И только свежий ветер, откупоривающий семейную ячейку, мог снова оживить связь.