Остров Буян - [201]

— Сколь крови, батя, и все занапрасно! — воскликнул Томила. — Пошто было биться, столь люда губить, когда сами все рушим! — с обидой воскликнул подьячий.

— Что же рушим? Кто рушит? Ты молви мне толком — чего там творится?! — настаивал поп.

— К чему было «Земскую Правду» мою составляти? Барану под хвост?! Боров я пегий: чаял — мудрец на всю Русскую землю, чаял по правде всю жизнь сотворить, а кому она надобна — правда! «Город Белый» и царство, мол, «Бело»… Вишь, «Остров Блаженный» надумал!.. — в исступлении восклицал Томила.

— Иваныч, да что ты? Что стряслось?! Какая беда на город?! Уймись-ка. Ты философ, книжный муж — а стенаешь!..

— Платона, и Мора Фому, и блаженного Августина[245] читал, прикладал к русской жизни… Помысли ты, батя: я всякую малость обдумал, про все написал. Царям стать наставником мыслил — правительми править дерзал!.. А мне по плешивой башке колотушкой!..

— Да кто тебя, кто?! — в нетерпенье воскликнул священник.

— Казнят их! Башки топорами секут да на колья сажают… А я-то, дурак, — «Житье в Белом городе без крови и казни смертельной, ибо правду познали и всех чинов люди в единстве!» А их и казнят!.. — прерывисто бормотал летописец.

— Изменщиков, что ли, сказнили? — просто спросил поп, наконец-то поняв, о чем речь.

— Ты мыслишь — от жалости я? Не такое видал. И в пыточной башне бывал, видал, как невинных щипцами терзают…

— Вот то и страшно, Иваныч: невинных когда! — прервал поп. — Постой, помолчи — я скажу… Поповское дело такое: поп ведает столько грехов, что кабы люди то знали все брат про брата, то и в правду б господню никто не верил и бога бы не боялись… И церковь наша христова недаром велит те грехи таить… И я, Иваныч, смиренный поп, тайну людскую свято хранил, а ныне завет нарушу…

— Как можно! Господь упаси! — возразил летописец.

— А слушай, сынок: вот тут сейчас помер колесник Микола… — поп указал на ворота, над которыми вместо вывески были прилажены два тележных колеса. — Помер от раны во чрево… И исповедуясь, шепчет, что просили, мол, у него под повинное челобитье припись. Он приписи не дал, да и на то земским старостам не донес, кто сговаривал дать, а что грешнее — не знает… Ну, мне-то про все он сказал, а сам помер… Я дать ему отпущенье поспел кое-как, а теперь в Земску избу пойду, объявлю про измену: повинщик-то главный — Ивашка Чиркин! Сам — выборным в Земской избе, да и сам же — с изменой!..

— Ух, кобель проклятущий! А я ему «Правду» читал, он поддакивал, падаль! Вот кому сечь башку!.. — воскликнул Томила. — Сам в Земской избе…

— Вот вишь, сам ты молвил — башку сечь, и я так-то мыслю! — прервал священник. — Пускай меня сана лишит владыка Макарий, а правда дороже! Идем-ка на площадь, Иваныч… Неладно тебе уходить в такой час: народу сумленье…

Когда поп и Томила подходили к Рыбницким воротам, им навстречу хлынул шумный, крикливый поток людей.

У дощанов на рогатинах, кольях и копьях торчали десять дворянских голов…

Вечером, сидя дома, летописец хотел заняться делами, захваченными из Земской избы домой. Он взял верхнюю из вороха приготовленных бумаг. Это был извет земским старостам от какой-то посадской вдовы на соседа-мясника, который «намедни Подрезовой Ивана женке Серафимке послал говядины добрую заднюю ногу да Менщикову в дом посылал, а в своей лавке одну вонючую требуху на ларь выложил и меньшим толковал на торгу: скоро говядиной, мол, объедитесь, как станет скотина по улицам с голоду дохнуть, а кормов-де вам негде взять будет, когда город в осаде. И тот вор Степанка большим во всем норовит: дары по дворам посылает, а меньшим и за деньги доброго не продаст, да его б указали старосты на дощане расспросить при народе, кто ему лучше — изменщики или весь город».

Целыми днями Томила сидел, разбирая жалобы и мелкие склочные тяжбы. Шел третий месяц осады. В городе глохла торговля, скудели промыслы. На рынке с рыбных ларей исчезала рыба, без привоза из сел не хватало ни редьки, ни лука, ни огурцов, и во всех недостачах горожане искали виновников в городских стенах.

«Да, надо скорее в городе „Уложение“ ввести, да и жить народу по „Уложению“. Тогда сила будет и беззаконной неправды не станет», — подумал Томила.

Он придвинул к себе другую стопку бумаги — «Уложение Белого царства».

Тяжелое размышление охватило его. Образ «Белого царства» был омрачен расправой с дворянами. Он понимал, что нельзя было поступить иначе с изменниками, но ясная легкая мысль уже не могла парить — кровавые пятна отяжеляли ее крылья…

Клямка калитки загремела. Томила непривычно отягощенным шагом вышел во двор.

— Кто там? — спросил он, уже отпирая ворота и ожидая увидеть Иванку или попа.

— Вечер добрый, пане! — неожиданно приветствовал его пан Юрка, домашний переводчик Ордина-Нащекина.

— Здравствуй, папе! — отозвался Томила. Он был даже обрадован этим неожиданным посещением. — Заходи в избу. Сумерничаю, один сижу. Заходи! — приветливо позвал он поляка.

С паном Юркой Томила был знаком несколько лет. В первые годы жизни во Пскове он тосковал по латыни, греческому и польскому языкам: Томила был отравлен любовью к книжному чтению и, познакомившись с переводчиком Приказной избы, как-то зашел за книгой к нему и встретил у него пана Юрку. С тех пор, без ведома стольника, по разу в неделю и в две заходил он во двор Ордина-Нащекина, чтобы взять у его переводчика новую книжку… Изредка, если сам дворянин случался в отъезде, Томила захаживал к пану Юрке и вел с ним длинные книжные споры о греках и римлянах, о разных известиях из зарубежных стран, о древних философах и святых отцах церкви…