Остров без тайн - [35]

— Правильно, Иван Силантьич, — решил поддакнуть Петя, хотя и не разобрался толком — о чём речь. — И потом вы уже старенький, — добавил он и напугался: Силантьич круто повернулся, бородёнка его воинственно выпятилась.

— Ишь ты, стручок зелёный! Старенький! Чего ты понимаешь? Я, может, ради этих строек ещё в восемнадцатом году в партизанах хаживал. Чьё это, значит, дело? Не моё, а?.. Старенький! Да я вот сейчас же пойду, напишу товарищу начальнику заявление: отпускай — и махнул твой старенький на Волгу. Стручок ты зелёный!..

Дед совсем, видно, разобиделся: замолчал, отвернулся, насупил свои длинные и жиденькие седые брови, поджал губы и засопел, с силой выдувая воздух на обычно обвислые, а тут растопорщившиеся усы. Ася Васильевна, скрывая улыбку, укоризненно посмотрела на Петю. Тот смущённо шмыгнул носом, поёрзал на досках и не без опаски придвинулся к старику:

— Иван Силантьевич… Ничего, вы поезжайте. Может, всё-таки возьмут на стройку. А?

Силантьич медленно повернул голову к Пете, взглянул усталым прозрачным старческим глазом и неожиданно сказал:

— А правильно, сучок ты этакий. Стар я, правильно. И рука вот уже дрожит. — Он вытянул свою корявую и жилистую, покрытую взбухшими венами руку, перевернул, внимательно глянул на иссеченную неровными глубокими бороздами бугристую ладонь и усмехнулся. Усы его опять обвисли, и лицо сделалось простым, добрым и чуточку грустным. — Может, говоришь, возьмут?.. Эх-хо-хо…

Ася Васильевна подсела к нему, ласково, как дочь, обняла за худые сутулые плечи:

— Ну-у, Иван Силантьевич, мы ещё повоюем? Верно?

Силантьич встрепенулся, браво выпятил бородёнку:

— Эко дело! Конечно, повоюем. Вот рамки-то, которые ты заказала мне, я так спроворю — любо-дорого поглядеть будет. Кто ведь чем умеет: конь — горбом, поп — крестом, а Силантьич — топором. Хе-хе.

— Вот и хорошо, Иван Силантьевич. Я пойду. За рамки, значит, можно спокойной быть?

— И не сомневайся, Васильевна. К вечеру изготовлю.

Лёгкой своей походкой вожатая двинулась к клубу. На секунду она задержалась около Пети, маленькой тёплой рукой поворошила ему волосы:

— Ну как, всё думаешь?

Петя сглотнул слюну и ничего не сказал, только кивнул.

Лилово-синяя кайма расползалась от горизонта уже по всему небу. Солнца, подёрнутого пеленой, почти не было видно, но от этого не стало прохладней. Духота незримой тяжестью навалилась на землю, всё замерло и поникло. По лесу, окружавшему лагерь, растекалась зловещая тишина предгрозья.

Силантьич, кряхтя, поднялся с досок и, что-то бормоча, принялся хозяйничать у верстака.

А Петя и впрямь задумался.

«Почему, — думал он, — так получается? Все такие правильные и даже благородные, а я, выходит, плохой и делаю всё неправильно. Вон Силантьич, старик, собирается на строительство знаменитых гидростанций, а меня даже на остров не пускают. «Пока не помиришься, на остров тебе вход запрещён». Подумаешь! А если Ваня мириться не хочет… На Медвежий отправиться — Сеня трусит… Вот возьму и уеду на Волгу. Пройдёт год — вдруг в газете заметка: «Прославленный рабочий Пётр Силкин». Вот тогда вспомнят, заохают, да поздно будет».

Петя размечтался и строил в голове всевозможные варианты великих свершений. То он мысленно летел к строительству на самолёте с очень важным пакетом; самолёт попадал в бурю и никак не мог приземлиться, но он, Петя Силкин, бесстрашно бросался на парашюте и вовремя, из минуты в минуту, передавал пакет начальнику. То он плыл по уже готовому каналу на празднично убранном теплоходе, и люди, толпящиеся на берегу, указывали на него, шептали: «Силкин, Пётр Силкин» и кричали «ура». То у плотины гигантской гидростанции, по пояс в ледяной воде, он заделывал брешь, пробитую могучей рекой, и уже валился от усталости, но всё повторял: «Вперёд, товарищи, вперёд!», и его новые друзья отважно бросались в воду, и брешь оказывалась заделанной…

Горнист заиграл на обед. Ел Петя нехотя, думая всё о том же. Вышел из столовой — небо было низкое и почти чёрное. Где-то в высоте прокатились тяжёлые чугунные шары и завязли в грязно-синей вате туч.

«Схожу ещё раз к Ване, — решил Петя. — Не захочет мириться — тогда всё! Ещё вспомнит старого своего друга Петю Силкина…»

В небе снова громыхнуло. По озеру пробежала рябь, потом с глухим плеском заворочались волны. Вдруг согнулись и зашумели верхушки деревьев.

С листа фанеры, на котором девочки готовили бланки для гербария, взметнулись беспорядочной белой стайкой, закружились, полетели листки бумаги. Девочки, выходившие из столовой, завизжали и бросились ловить листки.

Петю чуть не сшибла с ног бежавшая откуда-то Аня Хмельцова.

— Силкин, ты Машу Сизову не видал?

Петя остановился, смерил взглядом Аню, помолчал. Ему хотелось сказать что-нибудь дерзкое. Аня, наверное, страшно рада, что Петю не пустили на остров. Он сказал:

— Стал я за ней смотреть!

— Тебя серьёзно спрашивают. Она куда-то исчезла.

— Не видал я никакой вашей Маши. — И Петя зашагал к изолятору.

Аня поднесла руки к шее, сжала кулачки:

— Ну что же делать?

— Аня! — окрикнула её Соня. — Аня, она, наверно, на острове.

— С ума сошла! — вскрикнула Аня, потом задумалась, и в глазах её мелькнуло что-то весёлое и озорное, будто Аня одобряла Машу или хотела сама убежать на остров; но тут же она нахмурилась и сказала: — А ну, Сончик, иди сюда.