Остров без тайн - [29]

— Сонь, посмотри, какое яичко, — позвал Петя.

Соня обернулась.

— Вытащил из гнезда?!

— А что ж особенного? Я ведь гнездо не разорил. Только одно взял.

Соня надулась, засопела и, покраснев, пробормотала:

— Ты, Петя, походишь на своих синиц. Какой-то безжалостный.

Петя собирался, видимо, возразить ей, но то ли не нашёл нужных слов, то ли раздумал — махнул рукой и сказал:

— А ну вас!

Минуты через две он спросил:

— А Ваня, значит, не безжалостный? Растения с корнем вырывать — это ничего?

— Я же для гербария, — тихо отозвался Ваня.

— А я? Не для коллекции, что ли?

— Ну, я ничего и не говорю.

— Знаем, как не говоришь!

— Что ты знаешь? Ну что?

— Перестаньте, пожалуйста, ну, мальчики, ну, прощу вас, перестаньте.

Соня заметалась от одного к другому и была готова заплакать.

Петя усмехнулся, пренебрежительно сказал «Чижики!» и вышел.

Соня сразу присмирела, сделалась грустной.

— Рассердился, — жалостливо сказала она и покачала головой. — Вы с ним поссорились?

Ваня засопел.

— Сам виноват, — пробормотал он. — Со своими птицами и дисциплину забыл, и товарищей.

— И товарищей? — Соня ещё раз горестно покачала головой. Потом она наморщила нос, тихонько подёргала одну из торчавших в разные стороны косичек и спросила с робкой надеждой: — А, может, вы ещё не совсем поссорились? Может, помиритесь?

В это время дверь в комнату приоткрылась, и в щель просунулась тёмная вихрастая голова Пети.

— Там в тумбочке у меня трава твоя всякая, сено, — сказал Петя, обращаясь к Ване, но не называя его по имени. — Ты убери. А то выкину!

И дверь захлопнулась.

Ваня ниже склонился над папками гербария. Соня потопталась в нерешительности.

— Нет, наверно, совсем поссорились, — сказала она и вздохнула.

Очень нехорошо!

Петя сидел в громадной вольере и кормил птиц. Их было великое множество, и все какие-то особенные, диковинные, самых ярких невиданных цветов. Петя сыпал им зёрна, которые он собрал с Ваниной ветвистой пшеницы. Зёрна были крупные, тугие и, должно быть, очень вкусные. Однако птицы почему-то не клевали их. Они беспокойно кружились над Петиной головой и оглушительно кричали что-то сердитое, злое. Петя никак не мог понять, в чём дело.

Вдруг из дальнего угла вольеры к нему, распушив свой дивный огнистый хвост, побежал павлин. Он бежал и шипел, присвистывая: «Ззачем сс товарищем поссорился, ззачем?» Перья его хвоста ярко светились, и от них веяло жаром. «Жар-птица», — подумал Петя и почувствовал, как горячая, душная волна ударила ему в лицо. Петя хотел выбежать из вольеры, но не мог пошевелить ногами. Он замахнулся на павлина рукой, крикнул и… проснулся.

Было утро. Ласковый, тёплый луч солнца, пробившись сквозь зелень деревьев, упёрся в Петин лоб и грел его. Гомонливая птичья стая, рассевшись на кустах под окнами, кричала, чирикала, щебетала и пела на все лады.

Петя перевернулся на живот и прищуренным глазом нацелился на солнце. «Скоро побудка», — решил он и оглянулся по сторонам. Все спали. Ваня скорчился на соседней кровати, одеяло с него сползло. Петя, вытянув руку, накинул одеяло на товарища и вспомнил, что они поссорились. Весёлый птичий гомон сразу показался слишком громким и надоедливым.

Губы Вани чуть двигались, будто он что-то тихо нашёптывал, а белёсые брови сошлись к переносице. Как было бы хорошо сейчас соломинкой пощекотать Ваню; он бы засопел, заморгал, вытаращил глаза, а потом бы они вместе рассмеялись и начали кидать друг в друга подушками…

Петя вздохнул, медленно слез с кровати и, натянув майку, побрёл на крыльцо.

На улице властвовало утро. Небо над головой было, как громадная чаша, в которой маляры только что развели голубую краску. Лишь по краям чаши, у волнистого от гор горизонта, плавали хлопья облачной пены. Деревья, словно ещё не проснулись, стояли тихие-тихие, и листья на них, как в сладкой дремоте, шевелились медленно и вяло. Чуть колебался и дрожал прозрачный лёгкий туман, всползавший к небу, туда же, куда струился белый дымок из кухонной печи. Повитая сизой дымкой гора Таёжная снизу была тёмная, хмурая, а верх её, обрызганный солнечными лучами, золотился и зеленел молодо и приветливо. В воздухе плавал аромат цветов и трав, напоённых росой.

Лагерь спал. Только на кухне раздавался весёлый глуховатый говорок тети Глаши, да Силантьич шебаршил досками возле своего верстака.

Петя облокотился на перила и задумался. Вдруг сзади зашлёпали босые ноги.

— Ты почему встал?

Это был Данко.

— Да так… проснулся…

— И я… Смотри, утро какое хорошее. Сейчас бы в залив Лазарева… Красота!

— А пичуги — слышишь как? Синицы звонче всех. Весёлые.

— А ты какой-то хмурый.

— Хмурый? Не-е. Я, знаешь… — Петя глянул в серые ясные глаза Данко — они смотрели внимательно и участливо — и неожиданно для себя сказал: — А с Ваней мы совсем поругались. — И отвернулся.

Звеньевой помолчал, потом тихо сказал:

— Зря. Надо помириться.

— Я мириться не буду. Пусть сам мирится.

— А мы заставим! — вспыхнул Данко. Он всегда так: спокойный, спокойный — и вдруг вспылит. — Это ты потому, что Ваня вчера при всех отругал тебя.

— Вовсе нет.

— Ага, рассказывай! — Данко снова замолчал и вдруг засмеялся: — Чудные! Все равно помиритесь…