Остроумный Основьяненко - [43]

Возможно, мы получим упрек, что уделяем слишком много внимания описаниям еды. Такие упреки получал и Квитка. Получал, но не принимал! «Повторение кушаньев в „Халявском“, – писал он Плетневу, – может быть, необходимо. Понимают ли они, что это желание описать прежний быт, а форма – чтобы избегнуть сухости. Все препровождение времени было в еде, в коей истощались до разнообразия. Время для горячих, молочных, холодных мяс, на все было свое время. Мне казалось необходимым выразить в подробности, что ели, когда и как»[115]. Для любящих родителей питание было важнейшей составной частью воспитания. И повествователь, хоть и не без доли иронии солидаризируется с ними в этом: «Мы были воспитаны прекрасно: были такие брюханчики, пузанчики, что любо-весело на нас глядеть: настоящие боченочки».

Надо также учесть, что те, кто упрекали Квитку за чрезмерное «повторение кушаньев», еще не были знакомы с романом в целом и не могли знать, что в дальнейшем Квитка будет ядовито высмеивать современные «рационы» и правильно оценить его насмешки можно лишь в сопоставлении с тем, как это происходило и было описано раньше.

«Наконец поставили давно ожидаемый обед. Я чуть не расхохотался, увидев, что всего-навсего поставили чашу, соусник и жареную курицу на блюде. Правду сказать, смешно мне было, вспомнив о нашем обыкновенном обеде, и взглянуть на этот мизерный обедик. <…> Начали подавать: во-первых, суп такой жиденький, что если бы маменьке такой подать, так они бы сказали, что в нем небо отсвечивается, а другую речь, поговоря, вылили бы его на голову поварке. Каков бы ни был суп, но я его скоро очистил и, чувствуя, что он у меня не дошел до желудка, попросил другую тарелку. Полковник и лучшие гости захохотали, а худшие посмотрели на меня с удивлением, а мне все-таки супу не повторили. После супу подносили говядину с хреном: я взял довольно и тем утешился. Потом подали по два яичка всмятку, какой-то соус, которого досталось только полизать, не больше; да в заключение – жареная курица. Честью моей вас уверяю, что больше ничего не было на званом, для нас, обеде. <…> Так вот вам и банкет! Вот вам и званый обед! Мы располагали сейчас ехать домой, чтобы утолить голод, мучащий нас. Могли ли мы, можно сказать купавшиеся до сего в масле, молоке и сметане, быть сыты такими флеровскими кушаньями. Вот с того-то времени начал портиться свет. Все начали подражать господину полковнику в угощеньи и пошло везде все хуже и хуже…»

Вернувшись к той же теме во второй части романа, Трушок дополняет сказанное ранее еще и таким рассуждением: «Я и обедал с ними, если можно назвать петербургские обеды обедами. Это не обед, а просто, так, ничто, тьфу! Как маменька покойница говаривали и при этом действовали. Вообразите: борщу не спрашивай, потому что никто и понятия не имеет, как составить его. Подадут тебе на тарелке одну разливную ложку супу – ешь и не проси более; не так, как бывало в наше время: перед тобой миска, ешь себе молча, сколько душе угодно. Между прочим злом, вошедшим в состав жизни нашей и называемым французским, выпустили они, плуты, еще свой соус. Что же это за соус? Кушанье, что ли? Совсем напротив: по-нынешнему называется „блюдо“. И в самом деле: блюдо-то есть, одно блюдо, да на блюде, почитай, ничего нет. Пахнет, правда, задорно; но начни получать порцию, так прямо по блюду скребешь и ничего не захватишь. Такими-то обедами петербургцы потчивают заезжих гостей. Такими обедами лакомили и меня. Что же? едва существовал, а жить – и не говори».

И вот наступает горестный для нашего героя день, когда в его жизнь входит просвещение, но уже не то, которое определялось числом зажженных свечей, а в своем действительном смысле – обретения знаний, когда «призван был наш стихарный дьячок, пан Тимофей Кнышевский, и спрошен о времени, когда пристойнее начинать учение детей». С этого момента постоянно проявляется, что у батеньки и маменьки отношение к учению разное. Мера ее просвещенности памятна нам по эпизоду, упоминавшемуся прежде: когда кухарь начал ей «представлять резоны, что-де мы барана зарежем, да он весь не потребится на стол, половина останется и по летнему времени испортится: надо будет выкинуть, то получает такую рекомендацию. „Так ты вот что сделай, сказали маменька, не долго думавши: заднюю часть барана употреби на стол, а передняя пусть живет и пасется в поле, пока до случая“».

Она разделяла достаточно распространенное в кругу ей подобных мнение, что науки, как глисты, «изнурят и истощат человека», а пользы от них никакой, и потому была против того, чтобы морить бедных детей грамотою глупою и бестолковою: «Разве я их на то породила и дала им такое отличное воспитание, чтобы они над книгами исчахли». А поскольку Трушок был у маменьки «„пестунчик“, то есть любимчик, за то, что во всякое время дня мог все есть, что ни дадут, и съедать без остатков», то стала всеусерднейше просить пана Кнышевского, «чтобы бедного Трушка, то есть меня, отнюдь не наказывал, хотя бы и следовало; если же уже будет необходимо наказать, так сек бы вместо меня другого кого из простых учеников».