Остракизм в Афинах - [7]
Ситуация коренным образом изменяется тогда, когда остракизм выходит из употребления. Перелом наступает на рубеже V–IV вв. до н. э. Собственно, только теперь и начинает в полном смысле слова формироваться античная традиция об остракизме. Институт, отошедший в прошлое и продолжавший существовать лишь «на бумаге» (Arist. Ath. pol. 43.5), перестал быть понятной для всех очевидностью и нуждался отныне в объяснениях и истолкованиях. Постоянно возраставший в течение IV в. до н. э. интерес особенно к правовой, процедурной стороне остракизма[26] был обусловлен еще и общим увеличением в этом столетии внимания афинян к законодательным, правотворческим и вообще институциональным сторонам политической жизни[27].
Интересный материал об остракизме содержат, в частности, произведения ораторов IV в. до н. э., и в особенности самого раннего из них — Андокида. Андокид не пользуется в антиковедении репутацией очень достоверного автора; для него характерны весьма вольное обращение с историческими фактами (этим он выделяется даже на фоне других афинских мастеров красноречия, в целом не очень-то скрупулезных в данном отношении) и нескрываемая тенденциозность. Несомненным плодом путаницы является, в частности, упоминание Андокида (III. 3) об остракизме «Мильтиада, сына Кимона» (подробнее см. ниже, в гл. I). И тем не менее данные Андокида — раннего автора, еще заставшего в своей молодости остракизм в действии, — заслуживают самого пристального к себе отношения. И прежде всего следует сказать несколько подробнее о IV речи («Против Алкивиада»), входящей в корпус Андокида, поскольку остракизм является одним из главных компонентов ее тематики. IV речь, дошедшая под именем Андокида, — чрезвычайно дискуссионный памятник аттической ораторской прозы. Специальный разбор вопросов об авторстве этого произведения и времени его создания мы выносим в приложение I[28], а здесь ограничимся кратким суммированием сделанных в нем выводов.
В связи с интересующей нас речью существует довольно обширная исследовательская литература, причем в ней, как правило, отрицается авторство Андокида, однако, на наш взгляд, без достаточных к тому оснований. Насколько нам представляется, автором речи «Против Алкивиада» вполне мог действительно быть Андокид, но впрочем, строго говоря, этот вопрос даже и не самый принципиальный; важнее определить жанр памятника и его историко-хронологический контекст. С большой долей уверенности можно утверждать, что перед нами — не речь в прямом смысле слова, а написанный в форме речи политический памфлет, составленный в рамках политической борьбы 390-х гг. до н. э. Соответственно, к этому произведению нужно относиться, с одной стороны, как к аутентичному свидетельству эпохи, очень недалеко отстоящей от времени функционирования остракизма (а не как к поздней фальшивке, не имеющей серьезного значения как источник), но, с другой стороны, как к свидетельству крайне субъективному, предвзятому и тенденциозному, что определялось как его жанровой принадлежностью, так и, судя по всему, особенностями манеры автора. Иными словами, информацию, содержащуюся в IV речи корпуса Андокида, ни в коем случае не следует отметать с порога, но в то же время при работе с этой информацией необходимы осторожность и обязательная поверка ее сведениями, предоставляемыми другими античными писателями.
Почему мы столь подробно останавливаемся на проблеме достоверности IV речи Андокидова корпуса? Дело в следующем: то, что говорит в ней оратор об остракизме, в ряде своих нюансов уникально и не имеет близких параллелей в произведениях иных авторов. Так, в начале речи (IV. 3 sqq.) мы встречаем самую жесткую и развернутую во всей античной нарративной традиции критику самого института остракизма как безусловно вредного для полиса. При этом пишущий не останавливается и перед прямым искажением фактов, заявляя, например, что афиняне якобы одни из всех эллинов пользуются остракизмом и ни один другой город не желает им в этом подражать (IV. 6). Это — явная передержка: в источниках есть недвусмысленные упоминания о функционировании остракизма и аналогичных процедур за пределами Афин (подробнее см. в приложении II). В дальнейшем тон речи становится более терпимым по отношению к остракизму, но характерно, что на всем ее протяжении этот институт рассматривается как наказание (τιμωρία, см., например, IV. 4; IV. 35)[29]. И это, в общем-то, находится в противоречии с суждениями более поздних авторов, которые, как мы увидим, отнюдь не склонны считать остракизм наказанием. Целью введения закона об остракизме, по мнению Андокида, была борьба с теми из граждан, которые оказываются сильнее законов и должностных лиц (τούς κρείττους των αρχόντων και των νόμων, IV. 35); это его высказывание полностью лежит в русле общепринятой в античности точки зрения на этот институт. Однако наряду с этим у интересующего нас здесь писателя есть и представление, что остракизмом изгоняли также за безнравственный образ жизни (например, Кимона будто бы за незаконное сожительство с собственной сестрой, IV. 33). Здесь перед нами уже значительно более редкая точка зрения, и интересно, что она встречается в таком раннем, почти современном событиям памятнике, заставляя задуматься: а не содержится ли в ней зерна истины? Впрочем, приступить к решению этого вопроса можно будет лишь в ходе рассмотрения инвектив на острака, имеющих отношение к моральному облику «кандидатов» на изгнание.
