Осторожно, треножник! - [3]

Как многие, мемуаристка склоняется к романическому истолкованию добровольного изгнанничества Тургенева и разыгрыванию соответствующих альтернативных сценариев:

...

«Играли ли женщины вообще большую роль в жизни Тургенева? Одна женщина – да, но другие? Не могла же знаменитая иностранка, как ни исключительно богата была ее натура, одна заставить его пережить все те оттенки чувства, изображение которых мы находим в его романах. И с кого-нибудь писал же он своих удивительных русских девушек, своих героинь!..

А между тем надежды на возможность перемены в его судьбе, горячие, хоть и неосновательные, возлагались не одним легкомысленным Топоровым. Были случаи, когда, по словам его близких друзей, что-то как будто бы и налаживалось. Тургенев начинал заговаривать о том, чтобы подольше остаться в России, пожить у себя в Спасском. Молодые и интересные женщины гостили в его деревенском доме. Затевались общие литературные предприятия, начинались усовершенствования по усадьбе и по школе…

Но достаточно было малейшего подозрения там, в Париже, довольно было одного письма оттуда, из “Les Frênes” в Буживале, или из rue de Douai в Париже – и все завязывавшиеся связи мгновенно разрывались, и Тургенев бросал все и летел туда, где была Виардо».

Думаю, что дело обстояло сложнее. Прежде всего, сама эта роковая страсть не всем казалась убедительной, во всяком случае поначалу.

...

«– Господа, я так счастлив сегодня, не может быть на свете другого человека счастливее меня! – говорил [Тургенев].

Приход Тургенева остановил игру в преферанс, за которым сидели Белинский, Боткин и другие. Боткин стал приставать к Тургеневу, чтобы он поскорее рассказал о своем счастьи, да и другие очень заинтересовались. Оказалось, что у Тургенева очень болела голова, и сама Виардо потерла ему виски одеколоном. Тургенев описывал свои ощущения, когда почувствовал прикосновение ее пальчиков к своим вискам. Белинский не любил, когда прерывали игру, бросал сердитые взгляды на оратора и его слушателей и, наконец, воскликнул нетерпеливо:

– Хотите, господа, продолжать игру, или смешать карты?

Игру стали продолжать, а Тургенев, расхаживая по комнате, продолжал еще говорить о своем счастьи. Белинский поставил ремиз и с сердцем сказал Тургеневу:

– Ну, можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?»

(Из воспоминаний А. Я. Панаевой)

После того как были произнесены эти слова (где-то в 1840-х годах), «трескучая любовь» Тургенева претерпела множество перипетий и ко времени, вспоминаемому Нелидовой (три десятка лет спустя), явно выдержала испытание временем. А главное, из отчаянного увлечения заезжей дивой она развилась в целый общественный институт, никак не менее, а, пожалуй, более основательный, чем среднестатистический брак с иностранкой. В семействе Виардо воспитывалась незаконная дочь Тургенева от крепостной женщины, у которой в России, как он понимал, не было перспектив. Со своей стороны, Тургенев полюбил детей Луи и Полины Виардо, как родных. Луи Виардо, известный литературный и театральный деятель, переводил книги Тургенева на французский язык. Салон Виардо был центром интенсивной художественной и интеллектуальной жизни. Во Франции Тургенев сблизился с братьями Гонкурами, Мериме, Флобером, Мопассаном, Доде, Золя, Генри Джеймсом, Гуно и многими другими деятелями западной культуры. Менее всего очевидна как раз степень его близости с самой Полиной (биографы расходятся в догадках), чем подчеркивается несводимость их союза к сексуальной сфере, как бы широко ее ни понимать.

Вот какой социально-психологическая механика французской жизни Тургенева предстала посетившему его под Парижем А. А. Фету.

...

«Во взаимных отношениях совершенно седого Виардо и сильно поседевшего Тургенева, несмотря на их дружбу, ясно выражалась приветливость полноправного хозяина, с одной стороны, и благовоспитанная угодливость гостя – с другой…

– Заметили ли вы, – спросил Тургенев, – что дочь моя, русская по происхождению, до того превратилась во француженку, что не помнит даже слова “хлеб”… Куртавнель… есть, говоря цветистым слогом, колыбель моей литературной известности. Здесь, не имея средств жить в Париже, я с разрешения любезных хозяев провел зиму в одиночестве, питаясь супом из полукурицы и яичницей, приготовляемых мне старухой ключницей. Здесь, желая добыть денег, я написал бóльшую часть своих “Записок охотника”; и сюда же, как вы видели, попала моя дочь из Спасского. Когда-то, во время моего студенчества, приехав на вакацию к матери, я сблизился с крепостною ее прачкою. Но лет через семь, вернувшись в Спасское, я узнал следующее: у прачки была девочка, которую вся дворня злорадно называла барышней, и кучера преднамеренно заставляли ее таскать непосильные ей ведра с водою. По приказанию моей матери девочку одевали на минуту в чистое платье и приводили в гостиную… Все это заставило меня призадуматься касательно будущей судьбы девочки… и [я] изложил [мадам Виардо] все дело… Справедливо указывая на то, что в России никакое образование не в силах вывести девушек из фальшивого положения, мадам Виардо предложила мне поместить девочку к ней в дом, где она будет воспитываться вместе с ее детьми. И не в одном этом отношении, – прибавил Тургенев, воодушевляясь, – я подчинен воле этой женщины. Нет! Она давно и навсегда заслонила от меня все остальное, и так мне и надо. Я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мое лицо носом в грязь».