Осторожно, треножник! - [2]

Например, «Станционный смотритель» Пушкина (впервые адекватно прочитанный М. О. Гершензоном) посвящен неспособности его героя Семена Вырина, мозги которого промыты хрестоматийной «Бедной Лизой» Карамзина и евангельскими притчами о блудном сыне и заблудшей овечке, правильно прочесть – рассмотреть (хотя он и является смотрителем) и понять – происходящее с его дочерью, в результате чего он спивается и умирает, сам явив образ «блудного отца». В какой-то степени – будь то по сознательному замыслу автора или по логике следования литературным канонам – слепым к реальности смотрителем станции Кочетовка предстает и герой Солженицына.

В «Тамани» ошибочное взаимное прочтение друг друга героями составляет стержень сюжета. Печорин воспринимает «ундину» как экзотическую героиню колониально-романтического сюжета, только и ждущую появления столичного героя, чтобы упасть в его объятия, тогда как она интерпретирует его в детективном ключе – как правительственного агента (причем каждый еще и подыгрывает ложной версии другого). В результате коммуникация проваливается, ничего хорошего, да и вообще значительного, не происходит, и все расходятся в разные стороны, отделавшись легким испугом.

Как видим, уроки чтения, преподносимые классиками, строятся на подрыве – деконструкции, демифологизации – некритически усвоенных расхожих представлений. Целью такого подрыва никак не является оригинальничанье и литературное хулиганство. Демифологизация – вовсе не какой-то чуждый западный продукт, подброшенный нам врагами всего исконного, а, напротив, органическая составляющая литературного процесса, наряду с такими его составляющими, как критика и литературоведение. Причем металитературная критика часто вплетается в собственно художественную ткань произведения.

Так, герой «Бедных людей» Достоевского Макар Девушкин, отождествляя себя с «маленьким человеком» русской литературы, остается доволен его изображением в виде пушкинского Вырина, но не в виде гоголевского Акакия Акакиевича, на которого, по его мнению, автор смотрит слишком свысока. Тем самым Достоевский прокладывает путь к преображению «маленького человека» в «подпольного», одаренного способностью к провокационному диалогу.

А в «Селе Степанчикове и его обитателях» Достоевский (как показал Тынянов) поднимает демифологизирующую руку на самого Гоголя, придав многие его черты карикатурной, но и зловещей, фигуре Фомы Фомича Опискина, местного Инквизитора.

Металитературная полемика может носить и менее личный характер, направляя свое деконструктивное жало не на конкретных авторов, а на целые стилистические системы. Вот Зощенко вдруг издевательски сбивается на современную орнаментально-производственную прозу:

...

«Однако автор все же попробует окунуться в высокую художественную литературу.

Море булькотело… Вдруг кругом чего-то закурчавилось, затыркало, заколюжило. Это молодой человек рассупонил свои плечи и засупонил руку в боковой карман. В мире была скамейка. И вдруг в мир неожиданно вошла папироска. Это закурил молодой человек, любовно взглянув на девушку.

Море булькотело… Трава немолчно шебуршала. Суглинки и супеси дивно осыпались под ногами влюбленных.

Девушка шамливо и раскосо капоркнула, крюкая сирень. [1] Кругом опять чего-то художественно заколюжило, затыркало, закурчавилось. И спектральный анализ озарил вдруг своим дивным несказанным блеском холмистую местность…

А ну его к черту! Не выходит. Автор имеет мужество сознаться, что у него нету дарования к так называемой художественной литературе»

(«Сирень цветет»)

.

Скромничает, конечно, а на самом деле проповедует любовь к ней враждебным словом отрицанья.

Не помышляя соревноваться с Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским, Зощенко и Солженицыным (разве что с Тыняновым), в предлагаемых читателю статьях и других прозаических опытах я стараюсь руководствоваться, в общем, теми же установками. По мере сил соскребая с литературных и окололитературных явлений покрывающий их хрестоматийный глянец, можно надеяться увидеть, каковы они на самом деле, – во всяком случае, без глянца. Это не значит, что, демифологизируя, например, творчество и жизнетворчество Ахматовой, я имею в виду отказать ей в литературной ценности. Задача у меня иная – по возможности адекватно сформулировать, что же именно говорит она нам своими стихами и всем своим поэтическим мифом, канонизированным нынешней культурой. Вчитавшись в ее семантику, поэтику и прагматику, я прихожу к выводу о ее созвучности консервативной до тоталитаризма российской ориентации на, говоря языком Великого Инквизитора, чудо, тайну и авторитет. Этот комплекс она воплощает с редким совершенством, которому нельзя не отдать должного, но все-таки желательно понимать, что же ты так любишь. Впрочем, и это ведь не помеха. Даже если я прав, можно, в духе того же Достоевского, решить остаться не с истиной, а с Ахматовой.

...

Санта-Моника – Москва

декабрь 2008 – июнь 2009

Силуэты

Любовь экспата

В том, что Тургенев постепенно перебрался в Европу, а в Россию только наезжал, принято винить его злополучную страсть к Полине Виардо.

...

«С первых же слов о семействе Виардо на лице [А. В. Топорова] установилось недовольное, как бы даже обиженное выражение, – и – странное дело – то же остро-ревнивое чувство начинала чувствовать… я [вспоминала Л. Ф. Нелидова]. Теперь я понимаю, что это было несправедливо: каждый человек имеет право взять свое счастье там, где находит его. Но тогда в голове шевелились спутанные мысли, вроде того, что: “Вот наш Тургенев, наш любимый писатель, и какие-то иностранки, ради которых он не живет в России”, и т. д. И как это бывает иногда, может быть, именно наш вид, впечатление от его слов, которое мы не сумели скрыть, подзадоривали Тургенева и заставляли его усиливать то, что он хотел сказать». [2]