Остаюсь с тобой - [40]

- И все? - словно разочаровалась женщина.

По металлической лестнице Алесич легко поднялся в люльку. Никогда еще он не чувствовал себя таким ловким и сильным. Ему казалось, что кто-то внимательно следит за ним. Хотелось быть лучше под тем взглядом. Оглянулся вокруг, замер в удивлении. Будто впервые увидел свою землю с такой высоты. Не однажды пролетал над ней на самолете. Летал еще на двукрылых, которые высоко не поднимались. Земля была как на ладони. Доводилось летать и высоко, видеть землю под ковром белых облаков. Видел землю каждый день и отсюда, из этой люльки. Видел ночью, побитую дрожащими каплями ночных огней, видел утром в туманах, видел днем при солнечном сиянии. Всякую видел. Но никогда она не была такой красивой, как сейчас. Перелески отливали багрецом. Далекие сосняки, особенно на западе, едва угадывались в туманной мгле. Сверкали на солнце, как полированные, ленты асфальтовых дорог. Поля отдыхали в ожидании зимы. Сквозь оголенные сады и палисадники за шоссе смотрели стеклами окон кирпичные домики под голубым шифером. Вокруг было так прозрачно, воздух был так чист и дышалось так свободно, что у Алесича слезы навернулись на глаза... От радости, что живет на такой земле. Сюда бы сейчас сына... Какое восхищение загорелось бы в его глазенках, будь он здесь. Выше третьего этажа он, кажется, и не поднимался. А что увидишь с того этажа в городе? Стены, крыши? Может быть, написать ему письмо, пусть приедет, для него здесь все будет интересно?..

Из грез к действительности его вернул голос мастера. Рослик крикнул, махнул рукой. Свечка пошла вверх. Тяжелый талер остановился перед самым носом, освободил трубу. Алесич ловко подхватил ее крюком, труба послушно прислонилась к стальной балке. Не успел Алесич налюбоваться красиво выгнутой свечкой, испятнанной глинистым раствором, как талер поднимал уже следующую, - видать, очень ловкий бурильщик стоял там, внизу. Эту Алесич перехватил крюком еще раньше, чем она освободилась полностью, и, не дав ей даже шевельнуться, тихо, без стука, прислонил к предыдущей. Алесич работал весело, с азартом. Будто играл с теми трубами. Снизу могло показаться, что трубы сами, как живые разумные существа, освободившись, становились охотно на свое место. Если же какая начинала капризничать, уклоняться, хотела броситься в другую сторону, он тут же, без особых усилий перехватывал ее. Ему было приятно ощущать характер такой своевольницы, ее тяжесть.

Когда подняли все свечки, Алесич не стал спускаться вниз, хотя и было время на передышку, стоял, смотрел, как буровики возятся у ротора, меняют долото. Начали опускать свечки. Теперь надо было крюком подтягивать трубы к талеру, быстро и точно, чтобы талер не висел перед носом в ожидании. Но и теперь, когда волей-неволей приходилось напрягаться, он делал все легко и проворно. Только когда последняя труба пошла вниз, почувствовал, как ноют от усталости руки и плечи. Ноги, когда он спускался по лестнице, предательски дрожали.

Рослик ждал его.

- Ну и гвардеец, - засмеялся он, вглядываясь в Алесича. - Признаться, не ожидал я от тебя такой прыти. Даже не подозревал, что работой верхового можно залюбоваться. А ведь стоял и любовался. Поздравляю! - И он подал Алесичу руку.

- Вы что, не знали, что алкаши умеют работать, - сказал Алесич, желая пошутить, но шутка прозвучала слишком серьезно.

- Не можете забыть? - насупился мастер. - Если вам неприятно, извините... Как говорят, больше не буду.

Алесич смутился.

- Шучу, Юрьевич, - с заметной теплинкой в голосе произнес он и пошел переодеваться.

Тяжело человеку одному в беде. Ему всегда хочется поделиться этой бедой с кем-нибудь. Не легче одному и в радости. Радость не в радость, если она на одного. В таких случаях человек еще больше чувствует себя одиноким, позабытым. В такие минуты очень хочется увидеть что-то похожее в глазах близкого тебе человека, ощутить, что он живет таким же чувством, как ты, сердцем понимает звон твоей души.

Алесич подождал, пока все не войдут в столовку. Ему хотелось зайти туда последним, чтобы никто не помешал ему задержаться у окошка, перекинуться двумя-тремя словами с Катей, встретить ее взгляд. Его еда стояла в окошке на подносе. Алесич нагнулся, заглянул на кухню. Кашлянул. Катя что-то мешала длинным ножом на сковороде. Она оглянулась, но его не заметила. Стоять и ждать было нечего. Он взял поднос с тарелками и пошел в свой угол. Сел спиной ко всем - сейчас он никого не хотел видеть, как не хотел, чтобы и его видели. Приподнято-радостное настроение сменилось вялым, угнетенным. Как будто кто погасил в его душе огонек, от которого светло было самому и который освещал все вокруг. Он пожалел, что не поехал в деревню, а остался на буровой. Дурак он, дурак. Еще рубашку отнес стирать...

- Что вы такой мрачный? Может, невкусно? - послышался у самого уха заботливый и вместе с тем чуть насмешливый голос Кати.

Алесич вздрогнул от неожиданности.

- Нет, нет, - ответил не своим голосом и почувствовал, как сердце вдруг замерло, остановилось.

Наверное, он выглядел в эти минуты смешным. Во всяком случае, женщине он казался смешным. Иначе чем объяснить, что, стоя рядом, она вдруг весело рассмеялась.