Остаюсь с тобой - [38]

Алла Петровна упала на кровать, уткнулась лицом в подушку, расплакалась. Плакала от отчаяния и беспомощности. Плакала, жалея себя. Нет, с нее хватит. Пусть кто хочет, тот и идет в ту школу, а ее ноги там не будет. Нечего ей там делать...

Если бы Алла Петровна подольше побыла одна, она успокоилась бы, собрала тетради и после никому не сказала бы об охватившем ее отчаянии. Но как раз в этот день раньше, чем обычно, возвратился муж. Она слышала, как щелкнул замок, зашуршал плащ. Хлопнула крышка ящика для обуви, - шлепнулись на пол тапочки. Вошел в зал, удивился, увидев разбросанные по комнате тетради. Какое-то время было тихо. Потом Скачков снова затопал по полу, вот заслонил собой дверь в спальню, глядя на Аллу Петровну, настороженно спросил:

- Что за разбой?

Алла Петровна еще крепче сжала зубы, чтобы муж не услышал, что она плачет.

Скачков подошел к ней, легонько тронул за плечо:

- Спишь, Аллочка?

Она передернула плечами, сбросила его руку.

Он постоял в нерешительности, потом подсел к ней, снова спросил:

- Что с тобой, Аллочка? Может, кто обидел?

- Ты! Ты! Ты! - Она приподнялась и, размазывая тушь по щекам, посмотрела на него заплаканными глазами. - Ты обидел!

- Какая ты у меня красивая! - рассмеялся Скачков. - Правда. Посмотри на себя! - Встал, взял на тумбочке кругленькое зеркальце.

Алла Петровна отпихнула руку с зеркалом.

- Ну, если женщина не хочет глядеться в зеркало, то дела и правда дрянь, - попробовал пошутить Скачков. - Рассказывай, что случилось. Что-то серьезное? Я знаю, мелочь тебя не выведет из равновесия. - И с улыбкой польстил: - Женщины с таким сильным характером, как у тебя, не так часто встречаются... Может, одна на такой город, как наш Зуев.

- Издеваешься? - В голосе нет и тени прежнего отчаяния, больше сдержанности. - Какая я дура! Какая дура! Жила, горя не знала. Как же, настоящей жизни захотела. Получила! Подсунули недоучек и теперь смеются надо мной, как над дурочкой. Все смеются. - И уже сквозь всхлипывания добавила: И ты тоже...

Скачков принес стакан воды, полотенце. Дал отпить глоток-другой, вытер тушь под глазами. Алла Петровна прижалась к его груди, утихла, как утихает обиженное дитя, почуяв добрую ласку.

- Успокойся... На свете нет ничего, что стоило бы твоих слез...

- Успокоишься здесь, - прошептала Алла Петровна. Села, поправила волосы, шмыгнула носом. - Иди посмотри, что они написали. Ужас! Директор сказала, по оценкам за четверть будут судить о моих способностях. Будут двойки - значит, не умеешь учить. А поставишь тройки, проверят, скажут, занимаешься приписками. Короче, хочешь остаться в школе, танцуй под их дудку. Тогда тебя не тронут. Станешь добиваться своего, пришлепнут как муху... Какой-то заколдованный круг. - И грустно усмехнулась: - Работа по призванию, называется. Тебе что? Сел в машину и поехал. А тут хоть вешайся...

Скачков понимал и не стал перечить, доказывать свое, ждал, пока жена успокоится. Поднялся, собрал разбросанные тетради, положил их стопкой на стол. Воротился в спальню. Жена сидела, листала какую-то книжку.

- Полежала бы... Может, устала? Что ты хочешь - такое нервное напряжение! И это каждый день... Отдохни. Тетради пусть подождут.

- Хотелось же знать...

- Ты сразу слишком много хочешь.

- Боюсь, что ничего не сделаю ни сразу, ни вообще, - вздохнула она. Говорила уже без прежнего надрыва, даже с неожиданной трезвостью. - Помню, в первый день шла в школу как на праздник. Приоделась. А они смотрели на меня как на выскочку. Кто-то даже хихикнул. Теперь я знаю, почему хихикнул. Мол, погоди, скоро облиняешь... Что делать? Учить дальше? Ничего не добьешься выгонят. Бросать?.. Потом не простишь себе...

Скачков знал, больше того, был убежден, что работа в школе - ее судьба. Только там она сможет найти себя. Во всяком случае, она живет школой. И этот взрыв, это отчаяние, это разочарование служили лучшим тому доказательством. Они шли от любви, а вовсе не от ненависти. И также знал, что сейчас жену ничем не успокоишь. Рассказать разве о себе, о том, что ему сейчас тоже не сладко. Тогда ее беда рядом с его бедой перестанет казаться такой безутешной.

- Черт знает что творится, - начал он, пожимая плечами. - Конечно, бывает в жизни и так, что, кажется, нет никакого выхода. Особенно когда замахнешься на что-то большое. Но такое случается лишь тогда, когда хочешь поскорее добиться своего. Одним прыжком. Даже пробуешь прыгнуть с разбега. И кончается все тем, что, расквасив себе нос, сидим потом и плачем. А истина в том, чтобы каждый день упорно делать свое дело. Каждый день. У меня было такое. И не раз. Помню, надо было писать очень ответственную бумагу. Хочешь скорей, спешишь, а получается ерунда. Если же каждый день вдумчиво, по абзацу, глядишь, - то, что надо. Между прочим, у меня тоже тупик. В этом месяце план заваливаем более успешно, чем когда-либо раньше. Некоторые скважины поставили на ремонт, а запчастей нет. А на тех, что действуют, не получили нефти столько, сколько хотели. А на них рассчитывали. Вот так. Наши чудесные мероприятия, одобренные на всех уровнях, оказались ненужной бумажкой. Пока что... Но что-то же и делаем. Разослали во все концы посланцев добывать технику, металл. Многие возвращаются с пустыми руками, но не все. Те трубы, насосы, которые все же удалось вымолить у кого-то, уже в пути. Когда прибудут, кто знает. Генеральный директор звонит каждое утро. Мол, вы мастера только красивые бумажки сочинять, а как до дела, так кишка тонка. Издевается. Кажется, вот-вот скажет, что ты не справляешься с работой. Что делать? Опустить руки? Нет, подумал я. Отступать некуда. Тем более что сюда никто нас не гнал, сами приехали, сами взвалили на себя...