Оставшиеся в тени - [42]

Сквозь лестничное окно видны деревянные домики в сумраке вечерней улочки. Тут, в самом центре большого волжского города, почти в неприкосновенности уцелел «островок» прошлого — закуток старой Самары. И за этими дверьми — одна из тайн недавней куйбышевской находки.

Открыл сам хозяин, Яков Самуилович Гуревич. В коридоре тоже полутемно, и мы получаем возможность рассмотреть друг друга, только очутившись, наконец, в уютных, обставленных по-старинному комнатах. Гуревичу уж восемьдесят лет. Это сгорбленный, но почти без седины человек с мохнатыми черными бровями и тоже черными живыми глазами. Для своего возраста он энергичен и подвижен.

Яков Самуилович выслушивает мою просьбу со стариковской сдержанностью. Но, начав рассказывать, понемногу оживляется…

— Весной… да, весной тысяча девятьсот пятнадцатого года я, тогда военный врач, был переведен в Самарский гарнизон. Встали мы с семьей на квартиру в доме Алексея Аполлоновича Бострома. Это возле польского костела. Как вы знаете, его супруги Александры Леонтьевны тогда уже не было в живых. Нашему домовладельцу было лет шестьдесят. Жил он вдвоем с приемной дочерью Шурой, кажется, гимназисткой, которая и помогала ему вести нехитрое хозяйство… Что вам сказать про Алексея Аполлоновича? Хотя мы и квартировали у него всего восемь месяцев, но подружились. Общительного был нрава человек, непоседа. Через край, бывало, переполнен всякими политическими новостями, городскими и служебными происшествиями. Но, понимаете ли, за внешней шумливостью был в нем какой-то душевный надлом. Вдруг ни с того ни с сего замкнется в себе, грустит. Тогда из его комнаты часами доносятся мелодии Грига. Мы уже знали — Алексей Аполлонович, играя на пианино, ищет забвения… Да!.. Интересный был мужчина… Вот, не угодно ли? — Яков Самуилович, порывшись в ящике комода, достает кусок картона, писанный маслом.

На портрете — знакомое лицо. Редеющий седоватый зачес назад, высокий лоб, на сухощавых щеках — легкий стариковский румянец, синие насмешливые глаза…

Под взглядом смотревшего с портрета Бострома я жду, когда Яков Самуилович перейдет к главному. И расскажет неизвестную мне часть истории семейного архива А. Н. Толстого, хранившегося у Гуревичей почти сорок лет. Но Яков Самуилович не торопится, очевидно, погруженный в воспоминания.

В 1915 году стареющий красавец либерал вызывал жалость у военного доктора Гуревича. Очень уж он был неприспособлен к жизни! Часто конфликтовал с начальством («чуть ли не с самим губернатором»), а дом был уже перезаложен, домовладелец сам колол дрова и перекладывал печи. Скудных доходов старику вдовцу и дочери Шуре еле хватало, чтобы свести концы с концами. Изредка Бостром получал письма и другую корреспонденцию с воинскими штемпелями — от своего приемного сына с фронта. Алексей Толстой был уже известным писателем. Гуревичу доводилось читать его военные статьи и очерки, печатавшиеся тогда в «Русских ведомостях».

Знакомство с Бостромом не оборвалось и после того, как Гуревичи съехали на другую квартиру.

Вскоре затем начался круговорот революционных событий… Где-то за границей, в эмиграции, мыкался Алексей Толстой. А Алексей Аполлонович стал сторожем яблоневых садов за Самарой. Завел козу да там, в сторожке, и жил. В городе он появлялся редко. С бородой чуть не до пояса, в длинной домотканой рубахе, с палкой в руках. Его сопровождала ставшая ручной коза… Умер он в голодном 1921 году в городской больнице от воспаления легких…

Из дальнейшего рассказа Якова Самуиловича получалось, что, умирая, Бостром все свое нехитрое имущество оставил приемной дочери Шуре — Александре Алексеевне Первяковой, двадцатидвухлетней девушке, которая работала воспитательницей в детском доме. Был там и большой ящик с бумагами, какими-то книгами, старыми письмами, фотографиями, с лежавшим там же потрепанным портфелем, где держали документы. Словом, с реликвиями, которые многие десятилетия накапливались и бережно хранились семьей.

Осенью 1923 года А. Первякова переезжала из Самары в Баку. По старой памяти завезла и оставила на время этот ящик у Гуревичей. Ящик со всем содержимым был водворен в сарай, завален какой-то рухлядью. И все про него забыли…

По редкому стечению обстоятельств «погребение» толстовского семейного архива почти совпало с другим событием — 1 августа 1923 года, сойдя с парохода, ступил на родную землю вернувшийся из эмиграции Алексей Николаевич Толстой.

— На старый ящик с бумагами мы наткнулись только в начале войны, когда готовились к возможной эвакуации, — продолжает свой рассказ Яков Самуилович. — Знал ли я о приезде Толстого в Куйбышев зимой тысяча девятьсот сорок второго года? И об архиве уже знал, и о приезде Алексея Николаевича! Но война тогда была, война… Как помнится, в те дни в областной газете «Волжская коммуна» печатались заметки о Толстом, о его выступлениях, беседы с корреспондентами. Вот я и решил встретиться с ним, потолковать… Не поверите, у меня уже и пригласительный билет был на генеральную репетицию Седьмой симфонии Шостаковича, которая впервые исполнялась оркестром Большого театра у нас в Куйбышеве. Сказали, что на ней будет и Алексей Николаевич. Он и был и на следующий день великолепную статью о симфонии напечатал! И наверняка состоялась бы встреча в театре… Но не повезло мне. Бывает же — захворал! А когда поправился, он уже уехал. И больше в Куйбышеве не бывал. А сам я стар, в Москву не езжу… Так и пролежали у нас все эти письма до недавних пор…