Оставшиеся шаги - [15]

Весною…

Капелька родилась в полдень, в то самое время, когда весеннее солнышко поднялось так высоко, чтобы как следует пригреть собою крышу обыкновенного желтого пятиэтажного дома. И откуда она взялась-то неизвестно. Не боящиеся высоты труженики славно поработали и давно уже отчитались по последнему снегопаду перед техником-смотрителем, мол, полный порядок, крыши, мол, чистые. А тут, видно, где-то и спрятался снежок, под ложбиночкой, в какой-нибудь жестяной бороздке, — кто ж на мелочи обращает внимания.

Вот и зря! Нельзя не замечать мелочей. Ну, а если б заметили? Если бы заметили, не родилась бы наша героиня. А она тут как тут, вот она, подкатилась к самому краю крыши, повисла, отразив в себе солнышко, греется и любуется обретенным миром. Что там внизу делается?

А внизу что, грязь и слякоть, еще не растаявший серый снег, пробки от пива, пустые пачки из-под сигарет, — мусор. Капелюшка рада всему, улыбается и знай себе на солнце сверкает.

Хорошо, что она высоко и ей видно все, а ее никому не видно, потому что, не дай Бог, заметили бы, и давай сообщать ей про «все плохо, а ты, дура, чему-то лыбишься тут висишь!» Да ничего она не знает и не хочет знать, абстрагированная идиотка, а вот так вот, родилась только что и весь сказ до копейки!

Он долго не решался выйти из дома. Как-то оно складывалось, что вместе с потерянными днями подрастерялись маленькие радости, незатейливые удовольствия и тепло. А солнышко, задорно заглядывая в окно, показывало ему мультяшки из поднимающихся и подскакивающих в мазурке пылинок, дребезжало в горле каким-то знакомым зудом, звало, звало на подтаявшие улицы! Но он не решался, он даже и не вычислял, нужно ли ему выходить из дома или нет, потому как, что ж тут, ну солнце, ну никакого ж удовольствия, а сплошные, видишь, обиды и разочарования. По-правде говоря, когда вот эдак припрет, то прямо и не знаешь, правило это или исключение из правил. А пожелать себе хорошего?.. Чтобы в который раз убедиться — одного желания мало?.. Да и какие могли быть у него желания, если не было возможностей для относительно нормальной жизни. Хотя, если принимать во внимание теорию относительности, не Эйнштейна, а его, только что им выдуманную, домашнюю теорию относительности, то все у него как бы относительно нормально: руки-ноги-голова, ать-два, ать-два!

Праздника хотелось, хотелось праздника! Душой потрясти, развести ее на песню и не на одну. Хотелось жить с ясным пониманием и приятием бренности всего на свете. Но ведь хотелось жить! Жить и понимать, что все еще до того впереди, до того…

Но пусто. Пусто, даже применительно к относительной нормальности его домашней теории. Пустовато, и ночами вытягивала душу какая-нибудь обида, и еще одна на очереди… И без сновидений… И как хотелось покоя, который уже и не снился.

Он страдал. Страдал и не знал что для него приготовлено.

Что вы? Что вы говорите? — две тысячи долларов под подушкой? Да, куда вас, кто ж ему такое?.. Потом, знаете ли, троекратное «Отче наш» перед сном просто этого не умеет и никогда не будет этим заниматься.

Те, кто умный, — дальше не читай, отходи в сторону, и скорее занимай очередь за двумя тысячами долларов.

А мы потрёхаем дальше.

Он с размаху плюхнулся на старый полуразвалившийся диван. Высунувшийся из недр дивана обломок металлической пружины проколол в его брюках дырку, как гаишник в предупредительном талоне превысившего скорость водителя, при этом еще достаточно больно поранив ногу.

«Ах, так? — спросил он у дивана. — Ну ладно, хорошо же, старая сволочь», — обругал он, в сущности, ни в чем не повинную развалюху, достал сигарету, закурил, молниеносно оделся, посмотрел в окно, поймал прямым зрением солнечный блик, на мгновенье приослеп, чихнул, и немедленно выбежал за дверь, несясь как угорелый по лестнице, дымя как паровоз сигаретой: «Ах, так? — Посмотрим, поглядим!»

Он пихнул ногой битую перебитую дверь подъезда, и чтобы вдохнуть полной грудью побольше весеннего, по особому пахучего прохладного воздуха, он поднял вверх голову и… забыл вдохнуть. С жестяной кромки крыши, прямо над прихваченной ржой пожарной лестницей ему подмигнула только что родившаяся безымянная звезда — капелька на легком ветру. «Кхе», — сказал он, подпрыгнул, ухватился за ржавую перекладину пожарной лесенки, легко подтянулся и полез вверх, на первое свидание.

— Дяденька, дяденька, — запрыгали внизу по кучке мусора двое малышей, — вы куда? А возьмите нас тоже!

— Брысь вы, — не зло огрызнулся он, — свалитесь еще, потом отвечай за вас.

Не спеша, он долез до самого верха, провел пальцем по жестянке ската крыши, не тронув при этом маленького водяного скопления: «Ну, здравствуй, весенняя звездочка! С днем рождения! Будь здорова!» — и, неудачно поскользнувшись, но, удержавшись руками за рыжие перекладины, спустился на грешную землю.

— Чего вы там делали? Чего вы там делали? — загалдела дотошная малышня.

— Облака разгонял, чего ж еще.

— Зачем?

— Чтобы отныне всегда светило солнышко и всем было тепло.

— И чего, будет?

— А вот посмотрите.

— Спасибо, дяденька!

«Да пожалуйста, пожалуйста, — думал он, оттирая кое-как руки от ржавчины остатками относительно чистого снега, — нужно вам, чтобы светило солнышко и пели птички. Вам нужно, вы растете. И мне нужно, мне просто необходимо. А с другой стороны, — издевался он над собою идиотскими думками, — разве ж можно, как я теперь, ходить и радоваться, типа: «Ах, солнышко! Ах, птичка!» Следовательно, надеть розовейшие очки, дабы не обращать внимания на слова, взгляды и поступки оппонентов. Да, именно оппонентов, чтобы не сказать какого-нибудь другого нехорошего слова. С третьей стороны — преступно плевать на солнышко и на птичек, и не снежок, и на играющих в снегу собачек, и прочее. Преступно или идиотично? Потому что именно заколачивание деньги — вот основная мораль нашего времени, а вовсе не