Оставаться людьми - [11]

Они устали. Вот и весь секрет моего чудесного спасения. Или их? Сколько осталось лежать, размолотые колёсами истребительной ярости?

Дальше я шёл с оглядкой, чтобы не влететь во что-то подобное ещё раз.

Когда я почти выбрался, на одной из станций уже начали приходить в себя. Самые активные распоряжались, то там, то здесь мелькали огни зажигалок. Я постарался проскочить как можно быстрее. На самом входе в тоннель я обернулся, когда на стену рядом упал бледный отсвет. Над толпой гордо пылал страшно чадящий факел, скрученный из синтетики. На него слепо щурились, но глаз не отводили. В застывшей восхищённой тишине с характерным звуком сорвалась первая горящая капля. Кто-то вскрикнул, но его моментально поглотил разноголосый счастливый смех. Что ж, с чего-то нужно начинать. Чем чёрт не шутит, возможно, книга не совсем неправа.

С того последнего дня прошло почти два месяца. Умирающая Москва, горящая, бьющаяся в конвульсиях – последнее фото уходящего в последний путь родителя. Изодранная в клочья из-за того, что у кого-то в высоких кабинетах оказался короче член. Она отпечаталась в памяти такой: безнадёжной, разбегающейся чудом уцелевшими окраинами, под непрекращающуюся истерику дозиметра.

Я никому не помог. Как тогда, в переходе, оглушённый электромагнитным импульсом – просто не видел в этом смысла. Если появится кто-то и обвинит в чёрствости – помочь я не смог бы при любом раскладе. А бегая между обречёнными, легко можно потерять и свою жизнь.

Никто не выбрался дальше пригородов. Ни один. Я шёл среди хаоса и смерти, а холодный ужас и счётчик Гейгера в два голоса уговаривали меня уносить отсюда ноги.

И я побежал. Быстро, на пределе. И далеко. Пока не вышел из зоны поражения – и дальше, пока не перестали мелькать по сторонам полубезумные города и престарелые посёлки. Пока не обнаружил себя в таком диком лесу, что он оказался чуть более чем полностью непроходимым. Но и тогда я шёл, проламывая дорогу и распугивая мелкое зверьё. И сейчас иду, мало разбирая дорогу, наверное, даже бездумно, но всё же стараюсь не выползать на асфальт.

Нужно скорее убираться отсюда. С минуты на минуту должны подойти те, кто гнался за людьми. Не имею никакого желания вмешиваться. Выживет сильнейший. Или осторожнейший. Куда ни посмотри, всё про меня. Им просто не повезло, а я проживу ещё очень долго, если буду избегать бессмысленных рисков. Эти люди тоже обречены.

Высокий пронзительный визг хлестнул в спину, едва не сбив с ног. Втянув голову в плечи, я продолжил идти. Место, где остался лежать раненый, скрылось за поворотом. Меня это не касается. Это отбор. Так нужно… Сзади донёсся грубый мужской хохот, женщина вскрикнула снова, но крик резко оборвался. Я остановился, сжимая в руке обрез. Чёрт. Иди. Так надо. А кому? Что я выиграю, если сейчас просто уйду? Жизнь? У меня знатная фора перед всеми этими существами в хрупких мясных телах. Но меня негде чинить. Я не регенерирую. Любая поломка потенциально смертельна, потому что нет возможности её исправить. Я – самое ценное, что осталось в этом мире. Так почему я стою здесь? Почему не ухожу?

В Последний День я вышел из института. Знаете такое двойственное ощущение, когда долго не был дома, а потом ходишь по комнатам, одновременно знакомым и чужим? Всё то же, вот только квартира собрана из сверхпрочных материалов, хотя совсем недавно была из костей и дряблого мяса. Двоякое чувство.

Не было никакого «до» и «после»: после аварии меня, полумёртвого, насаженного на аппарат жизнеобеспечения, вывалили на каталку и с ураганной скоростью покатили в операционную. Молодому врачу хватило одного взгляда, чтобы всё про меня понять. Он долго не раздумывал. Один короткий вопрос: экспериментируем? Подвешенный на тонких шлангах вентиляции и ещё не пойми чего, я смог только моргнуть. Из пальцев ручка выпадала на заляпанный красным формуляр. Медсестра дрожащими руками снова и снова пыталась моей рукой вывести подобие подписи. После пятой – или седьмой? – попытки доктор нетерпеливо махнул рукой. Из-за слепящего провала лампы тягуче прогремело:

– Он кивнул. Все видели? Работаем.

С того дня я не терял сознания никогда. И не спал. Ещё бы не ел – цены бы не было, как шутил тот доктор, приходя по утрам с обходом. Что они со мной сделали, я даже не интересовался. Но что бы ни сделали – от всего сплошные плюсы. Например, в питании пластиком или деревом (пластик сытнее). Бионика и живое переплелись тесно, но на полное взаимопонимание у них ушёл месяц. А на осознание – ещё больше. Доктор только руками разводил на вопросы о том, кто я теперь: робот или человек. Говорил, чтобы я не заморачивался. Я тот, кем я себя считаю. Пытался натравить на меня психиатров на предмет моральных проблем, чтобы они объяснили все преимущества моего положения. А я никогда и не говорил, что мне не нравится. Всё упиралось в простое бытовое: прав на собственность, счёт в известном банке и прочее. Добрый доктор обещал помочь с социализацией и признанием. А теперь он мёртв. Правда, и с паспортом проблема отпала.

На все вопросы, почему он сам не переедет в модное тело, док невнятно отшучивался и сворачивал на другие темы. Боялся? Может быть. Со мной он действовал смело и недрогнувшей рукой. Ещё недавно я ловил себя на мысли: а один ли я такой? Нет, не подумайте, без всего этого про уникальность и прочее. Прототипы не раздают направо и налево, модель явно в серии. Да и читал я давно про первые операции. Я к тому, что где остальные? На всякий случай я пооткрывал все каналы связи, хоть интернет умер вместе с миром, а по радио не передавали ничего, кроме пения реликтового излучения. Иногда, правда, выныривали переговоры, уцелевшие военные обменивались приказами и страшно секретной информацией. Но для этого нужно было оказаться недалеко от населённых мест, а их я старался обходить седьмой дорогой.