Остаться у бедуинов навсегда! - [4]

— Погоди, он ещё будет садиться…

— А что такое? — настораживаюсь я.

— Держись крепче, а то опять полетишь.

Бедуинка опять что–то командует верблюду, но он её не слушает.

— Ну конечно, — кричу я ей по–русски. — А потому что мало катались.

Моя душа переполнена восторгом, и я забываю о том, что моя провожатая ни слова не понимает. Она смотрит не меня спокойным взглядом мудрой восточной женщины. Ах жаль, этот дурацкий платок на ней!.. так и не могу понять её возраст.

Когда верблюд, наконец, усаживается, я опять едва не падаю с его спины, да теперь уж у меня есть опыт, да и руки свободны.

И тут я, очевидно, совершаю какую–то глупость. Мне неловко уйти от моей бедуинки просто так, и я протягиваю ей купюру в несколько фунтов (поездки за границу приучили меня давать чаевые). И сразу понимаю, что этого не следовало делать, ибо она вновь смотрит на меня пристально и чуть снисходительно, и лёгкая печальная улыбка касается её губ. Откуда же мне знать, как тут нужно поступить? Восток — дело тонкое.

***

Мы опять ополаскиваем руки из ведра, и нас приглашают в одну из хижин. Пока идём туда, нам показывают шалаш, в котором нет не только передней стенки, но и задней тоже.

— Это гараж, — говорит Махмуд. — К ним ведь приезжают гости на машинах.

Смешно. К тому же и остроумно. Отсюда — заехал, оттуда — выехал…

— Вабче, — говорит Махмуд, — не думайте, они не бедные. Они вабче богатые. Они могут жить в городе. Но они не хотят. Они хотят жить так. У них такие традиции. Им вабче нравится здесь жить. Почти у каждой этой семьи есть своё туристическое агентство. Но они живут здесь. Это их бизнес.

Мне не хочется идти в дом. Солнце уже скрылось за чередой гор, и нижняя кромка неба над вершинами окрашена сочной оранжевой акварелью. Горная стена вокруг посёлка придают всему особый уют и покой. Мне не жарко и не холодно — мне просто хорошо. Здесь очень тихо, и если подует лёгкий ветерок, то от этого становиться только лучше. Под моими ногами нет асфальта, и я как будто бы ощущаю своими подошвами тепло и мягкую упругость этой почвы. Дышится легко и вольготно, и хочется раскинуть руки и идти, идти по этой пустыне, обнимая весь мир. Кому–то, наверно, это покажется странным, но мне редко где было так хорошо, как в этом посёлке у бедуинов.

Мы рассаживаемся в хижине на циновках, по–турецки подвернув ноги. Мужчина–бедуин разносит в эмалированных кружках горячий чай, который пахнет костром и пионерскими лагерями. В посёлке уже почти совсем стемнело. Я сижу на циновке, потягиваю чай из кружки и смотрю, как во дворе, «на улице», бедуины суетятся возле костра, разогревают для нас ужин. А чуть дальше, за мечетью, за садом и колодцем, я вижу семью местных жителей — мужчину, женщину, ребёнка, верблюда и собаку. Они неторопливо удаляются прочь от посёлка. Куда они идут? Бог весть… Махмуд говорит, что здесь неподалёку, километрах в десяти, есть ещё один посёлок, где живут бедуины. Но туристов туда не возят…

Хозяева устанавливают перед нами на полу небольшие круглые чашки, в каждой горит по свечке. В хижине уже совсем темно. Я прижимаюсь спиной к шуршащей стенке этого шалаша и закрываю глаза. Две туристки рядом негромко обсуждают, надо ли покупать видеокассету, где снята эта наша поездка в пустыню. Во дворе клокочет арабская речь хозяев. Еда уже готова. Мы поднимаемся и идём набирать для себя снедь. Курица, котлета, салаты, картошка, рис, чай, кока–кола — «бедуинский ужин». Мы накладываем пищу в пластмассовые одноразовые тарелки и возвращаемся на свои циновки. В темноте мы почти не видим пищу, но ужин нам кажется удивительно вкусным.

***

— Хозяева приготовили для нас небольшой концерт, — говорит Махмуд. — Когда покушаете, выходите к костру.

Мы становимся полукругом. Перед нами выстраиваются в ряд несколько бедуинов в длинных светлых одеждах. Шофёр зажигают мощную лампу–переноску. Она нужна для того, чтобы продолжать снимать на видеокамеру. Мы щёлкаем нашими «мыльницами», понимая однако, что снимки в такой темноте вряд ли получатся качественными.

«Артисты» затягивают свои длинные и ритмичные песнопения и хлопают в ладоши. У этой песни почти нет мелодии — один только ритм, заразительный и чуть навязчивый. Сначала нам кажется, что в этом экзотическом песнопении нет никакого эстетического смысла — один только бубнёжь… две ноты, две фразы. Где–нибудь на Стромынке или Якиманке, лёжа на диване, мы бы уже выключили раздражённо телевизор и, закрыв лицо газетой, задремали бы, забыв о только что увиденном. Но здесь — живое пение… пустыня Сахара, бедуины, верблюды, африканское небо… Очень скоро первобытная радость поющих охватывает и нас, и мы начинаем раскачиваться в такт этому простому ритму и чуть ли не подпеваем, не понимая ни слова. Такие песни могли быть придуманы только здесь, в бескрайней пустыне.

А потом некоторые девушки–туристки выходят на середину круга и танцуют, изобретая танец на ходу. Это даже не танец, а бурное выражение эмоций, ритуальное действо, молитва, благодарение бога за удачную охоту и щедрый урожай… я не знаю что! Впрочем, пример подают не девушки, а наш экскурсовод Махмуд, который вытаскивает в круг сразу несколько партнёрш помоложе (в том числе и мою дочь), и они начинают водить какие–то смешные хороводы, задирать руки к небу и играть в «ручеёк». Когда они попадают в луч лампы, я всё же делаю несколько снимков, на которых позже вижу сияющие глаза, белозубые улыбки и крепко сомкнутые загорелые руки.