Остановки в пути - [83]

XI. Рита и ее отец

Я набираю Ритин номер, она почти сразу поднимает трубку, и я слышу ее голос: «Алло?» Но не успеваю я сказать: «Рита, привет!» — как в трубке раздаются гудки «занято». На несколько секунд я ошеломленно замираю с трубкой в руке.

— Бросила трубку, — сообщаю я родителям, снова входя в гостиную.

Родители и бабушка, которая приехала в гости из Союза, изумленно вскидывают на меня глаза. И тут звонит телефон.

Рита плачет.

— Рита? Рита, да что случилось? Почему ты трубку бросила? И почему вы с отцом не пришли?

— Отец… Отец…

— Что с ним?

Рита снова начинает рыдать.

— Да не молчи ты! В чем дело? Сказать маме, чтобы к тебе приехала?

— Он в больнице, — произносит Рита убитым голосом.

Через несколько минут мама отправляется к Рите. Мы с отцом пытаемся успокоить бабушку. Ритин отец — друг бабушкиной юности, дальний родственник, они родились и выросли в одном еврейском местечке. Бабушка с ним целую вечность не виделась, с двадцать шестого года, когда она в поисках призрачной лучшей жизни подалась из своего белорусского захолустья в большой город — переехала в Ленинград.

— За две тысячи километров притащилась, — причитает бабушка, — все, чтобы Менделя повидать, и — на тебе. Он сорок лет меня в каждом письме уверял, что чувствует себя хорошо. Концлагерь пережил. И в тот самый день, когда мы свидеться должны — раз! — и попадает в больницу.

— Да не беспокойся! — увещевает отец. — Рита же паникерша известная, вечно преувеличивает. Ничего страшного.

Отец явно раздражен. Он Риту терпеть не может. Но кто знает, вдруг дело не в Рите, а в том, что он всего лишь озабочен, устал, утомлен. Я же понимаю, что бабушкин приезд положил конец его приятной апатии. А тут вот вам, пожалуйста: принимай гостей, гуляй с ними, город им показывай. Где уж тут на диван с книжечкой улечься или телевизор посмотреть.

Бабушка бубнит то же, что и час назад, и накануне, все уши прожужжала: они-де с Ритиным отцом не виделись шестьдесят пять лет, и опять вспоминает двадцать первый год, когда Польшу и Советскую Россию разделили границей по речке, что протекала через их городок: все, речку теперь не перейдешь. Старенький деревянный мостик в центре городка с обоих концов обнесли тройным заграждением из колючей проволоки. Возле наспех сколоченной посреди моста будки заступили на пост пограничники. Дома, что стояли у самой реки, быстренько расселили. Мендель в ту пору был совсем мальчишка, да и она — юная девица. Семья Менделя оказалась на польской стороне.

В начале двадцатых жителям советской и польской частей города в строго определенное время разрешалось встречаться на мосту, «Советские» и «польские» делились новостями, стоя у пограничного шлагбаума. Избранным в виде особой милости, по специальному разрешению, дозволялось уединяться в пограничной будке. Там, под бдительным взором двух пограничников — польского и красноармейца, можно было даже поцеловаться, украдкой, конечно. Потом правила ужесточили, о довоенных вольностях уже никто и мечтать не смел, а «советским» и «польским» только и оставалось перекрикиваться, стоя на своих берегах, в хорошую погоду и в безветрие, да так, что в округе слышала каждая собака:

— Мойше!

— Ривка!

— Поздравляю с прибавлением семейства!

— Как там мишпохе[51] поживает?

Или:

— Мазлтов, желаю долгих лет жизни!

Или:

— Как с парнуссе?[52]

Или:

— У дяди Изика зимой три зуба выпало!

Разговоры на бытовые темы власти еще кое-как терпели.

И только Шмуль Перельман, председатель местного совета, изо всех сил, хотя поначалу и безуспешно, пытался положить конец подобным «недопустимым контактам со страной классового врага». Бабушке случайно стало известно об одной беседе Перельмана с Давидом Бергманом, чекистом из областного центра. Кто ей передал содержание этого разговора, она сейчас уж и не помнит. Так или иначе, Перельман якобы провозгласил:

— Нашим евреям доверять нельзя, они же сплошь мелкобуржуазного происхождения. Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Пора ужесточить меры и запретить любые перекрикивания с «польскими».

А Бергман, старый большевик, якобы ему ответил:

— Не беспокойтесь, товарищ Перельман, партия знает, что делает. Вы только помните, что вы на посту, и не теряйте бдительности. Кстати, а ведь ваш дядя тоже, говорят, на польской стороне…

Бабушка несколько раз встречалась с Менделем на мосту. Он тогда ходил в еврейскую гимназию в близлежащем городке воеводства, и там не только изучал древнееврейский, но и постигал премудрости Торы, а она пошла в белорусскую среднюю школу и сразу запрезирала свой родной идиш.

И что от всего этого в памяти осталось? Немного, так, клочки, обрывки: вот они переговариваются у шлагбаума, вот быстренько, пока не разогнали, передают приветы, вот обмениваются вестями, понимая, что советский и польский берег расходятся все дальше. Еще до того, как бабушка переехала в Ленинград, семейство Менделя перебралось в Варшаву.

После войны, рассказывает бабушка, она побывала в своем родном белорусском штетле, который и штетлем-то уже назвать было нельзя, потому что большинство евреев уничтожили нацисты во время оккупации. Ни бабушкиных родителей, ни дяди с отцовской стороны, ни двоюродной бабушки с материнской, ни многих других в живых уже не было; не было в живых даже Перельмана с Бергманом, их еще в тридцать седьмом ликвидировали как врагов народа. Граница на триста километров отодвинулась на запад. Вот только старый деревянный мостик стоял по-прежнему, и реку теперь можно было свободно переходить в обоих направлениях. Правда, городок опустел, и некому было особо радоваться такому трогательному обстоятельству. Дом Менделя совсем развалился, двери сняли с петель, мебель растащили, крыша обрушилась. Мендель к тому времени уже давно находился в Вене, куда он попал, пережив гетто, Освенцим и послевоенные погромы в Польше, и собирался в Палестину, но увидеть Палестину ему было не суждено…