Остановки в пути - [72]

— Мне? В моем возрасте? Да еще без знания языка? Да кто меня хоть нелегально на работу возьмет? А еще я к физическому труду не привык, ты же знаешь.

— А я, значит, привыкла грязную работу делать?

— И как же нам теперь быть?

Вид у отца был растерянный. Таким я его почти не знал. Он вопросительно смотрел на маму, как будто ждал, что ее ум, ясный, аналитический ум математика, найдет единственно правильный выход. Но мама только тихо произнесла:

— Не знаю.

И это прозвучало, как смертный приговор.

— В Америке у нас шансов нет, да и в Австрию мы вернуться не можем, загранпаспорта просрочены. Остается только Израиль.

— Даже и не мечтай! Я в третий раз в Израиль не поеду!

Тут я вскочил и кинулся к себе. Я не хотел быть свидетелем сцены, которая обычно разыгрывалась в таких случаях.

Выходя из библиотеки, я невольно вспоминал об этом разговоре. В ладони я сжимал читательский билет. А что если все-таки попробовать устроиться в какой-нибудь фаст-фуд? Но продавцом работать что-то не тянет. Бояться я вроде не боюсь, хотя надо бы. Верховный суд штата Массачусетс наше прошение о виде на жительство отклонит, сто пудов. Чего там, я не дитя малое, все понимаю. Я взрослый. В Америке мы раз и навсегда останемся нелегалами. Работать будем за нищенскую плату. Я не поступлю ни в колледж, ни в университет, даже учеником на фабрику меня не примут. Мама говорит, нечего особо задумываться о будущем. Мол, что ни делается, все к лучшему. Дуракам счастье. Дуракам, то есть отцу.

Может, мы и правда в Израиль вернемся. Не знаю, хочу я обратно в Израиль или нет. Я уже давным-давно и сам не знаю, чего хочу. Иногда брожу по нашему кварталу и воображаю, будто я в далекой-далекой стране, в какой именно, неважно.

Плюхаюсь на скамейку у библиотеки и начинаю разглядывать машины, проносящиеся мимо по автостраде, бездомных, роющихся в мусорных баках, парочку на пляже. Парень и девушка, кажется, спорят о чем-то. Что они говорят, мне не разобрать, я вижу только, как шевелятся губы.

Какой-то пес поднимает лапу и писает на дерево рядом со скамейкой. Маленькая грязная дворняжка, лохматая, шерсть даже на глаза падает. В ее движениях, во взгляде, во всем поведении читается какое-то равнодушие, она будто всем говорит: «А идите вы к дьяволу! Очень я вас испугалась! Очень вы мне нужны!» Я хочу погладить пса, протягиваю к нему руку. Он отскакивает и угрожающе рычит.

— Да ладно, — успокаиваю я его, — иди сюда. Я тебе ничего не сделаю, правда.

Пес вопросительно смотрит на меня и замирает.

— А тебе хорошо в Америке?

Пес уселся на землю и принялся чесать за ухом задней лапой. Подняв морду и сосредоточенно глядя в пространство, как будто обдумывая мой вопрос.

Ровно за три недели до того, как я последний раз прихожу в Публичную библиотеку, мы выезжаем из квартиры. В школе я сказался больным, чтобы помочь уложить наши пожитки, но вместо этого еще утром пробую улизнуть.

— Как? Ты что, гулять уходишь? Сейчас? — мама просто теряет дар речи.

— Совсем спятил! Эгоист! Если бы тебе уже пятнадцать не стукнуло, я бы тебя точно выпорол! — кричит отец. — Да чего там, я и сейчас тебя выпороть могу!

От меня возмущение родителей отскакивает как от стенки горох. Вот в прихожей зевают в ожидании чемоданы и сумки, вот мама, как ревизор, обводит квартиру оценивающим взглядом, вот пустые шкафы — все, что из них выгружено, громоздится на кроватях, с которых сняли постельное белье, вот наша жалкая посуда, кое-как сваленная в полиэтиленовые пакеты… Все двери открыты, в коридорах переступаешь через груды вещей — все как почти год назад, как пять, как шесть, как восемь лет назад… Каждый раз одно и то же. Я задыхаюсь, мне хочется вырваться отсюда, из этого запустения, бежать от бестолковщины, от суеты. Я больше не хочу!

Мама мне что-то раздраженно доказывает, набивая вещами бежевую спортивную сумку. Отец заслоняет мне дорогу.

— Я свои вещи уже собрал! — заявляю я. — Да и собирать нечего, все равно у нас ничего нет, а потом еще половину выкинем! Как обычно…

— Ладно, в следующий раз еще один чемодан в зубах потащишь, — говорит мама. — Челюсти у тебя молодые, здоровые…

— В следующий раз? Окей! — соглашаюсь я, несколько раз щелкнув зубами. — А сейчас я гулять пойду. Тут мне делать нечего.

— А мог бы нам помочь — вот, скажем, туалет почистить, чтобы не стыдно было сдавать квартиру хозяину. А то он неизвестно что о нас подумает… И вообще, не тебе одному тяжело!

— А мне по барабану! А что хозяин подумает, мне плевать!

Я отталкиваю отца, бросаюсь к выходу, но на лестнице оглядываюсь. Отец стоит на пороге, вид у него не злой, скорее расстроенный. На лбу поблескивают капли пота.

— Вернусь к обеду! — выкрикиваю я низким, хриплым, почти как у взрослого, голосом.

На улице я глубоко перевожу дыхание. Мое уныние быстро проходит, рассеивается, как кошмар. Открытые чемоданы захлопывают где-то далеко-далеко, в каком-то другом мире, а я тем временем сижу в автобусе и еду в деловой центр города.

Мы уезжаем из Бостона, но вроде не по-настоящему. Просто переселяемся в соседний округ, в Бруклайн,[49] всего-то в каком-нибудь километре от нашей прежней квартиры. Там живут наши друзья Людмила и Натан Фишлеры с восемнадцатилетним сыном Алексом и с дедушкой Шлоймо, которому уже девяносто стукнуло, — отцом Натана. Мама знакома с Натаном больше двадцати лет. Он когда-то вместе с ее братом учился в институте, долго за ней ухаживал, но мама предпочла отца, а он потом женился на Людмиле. Но все-таки остался «другом семьи».