Остановки в пути - [28]

— У нас что, по-твоему, дел поважнее нет? — спрашивал отец.

— Там все очень дешево! — уговаривал я. — Всё лучшего качества!

— Ну, сам подумай, — убеждала меня мама. — У нас и так чемоданы вот-вот лопнут. Как же мы еще что-то покупать будем?

— Он нам опять все уши прожужжит, — вставлял отец, — а я больше про Индонезию слушать не хочу.

— Но я хочу его магазин посмотреть! — повторял я. — Ну, пойдемте со мной, ну, пожалуйста! Так нечестно!

— Как ты с нами разговариваешь! — вскипел отец. — Что это за наглость! Еще одно такое слово, и получишь пощечину!

Я обиженно поплелся в угол.

— Слушай, — сказал мама, — сейчас нам не до твоего де Вриса. Но я тебе обещаю: если придется уехать из Амстердама, накануне отъезда обязательно к нему зайдем.

Я поневоле смирился.

Четыре месяца, что мы провели в Амстердаме, больше всего запомнились мне скукой. Родители, правда, часто ходили по каким-то учреждениям и консульствам, но мне каждый раз, когда они исчезали в кабинете очередного чиновника, приходилось ждать в приемной. Я сидел и ждал в обществе взрослых, которые говорили о чем-то непонятном.

Мои родители быстро поняли, что голландские власти им вид на жительство не дадут. Экономический кризис поразил не только Австрию, рабочие места для иностранцев сокращали и в Голландии. У новых иммигрантов не было никаких шансов. Да и в консульствах других европейских государств моих родителей ждали неутешительные ответы. Но отец никак не хотел принять очевидный факт.

— А давайте попробуем получить вид на жительство в Швеции! — говорил он. — Вдруг получится!

Или:

— Вот в датском консульстве мы еще не были. Датчане всегда к евреям очень хорошо относились. Во время войны всех своих евреев спасли. Может, они войдут в наше положение.

Мама только вздыхала, и мы отправлялись в очередное консульство.

Разнообразие в это монотонное существование вносили только поездки в Зандфоорт, на море, в Харлем, в Гаагу, в Утрехт и в Лейден. Всюду мы упорно обозревали достопримечательности: церкви, дворцы, музеи. Меня это все не особо интересовало, но отец настаивал:

— Если уж мы в этой стране остаться не можем, давайте ее хоть посмотрим хорошенько.

Нам приходилось экономить, поэтому о ночлеге за пределами Амстердама нечего было и думать. Каждый город мы были вынуждены осматривать за день.

Просветительская поездка серьезно обсуждалась накануне. В семь утра — отъезд. В восемь — картинная галерея. В одиннадцать — дворец и дворцовый парк. В половине первого — обед на улице: булка с маслом и с джемом. В час — музей современного искусства. В половине третьего — еще один музей или выставка. С четырех до шести — прогулка по историческому центру города, осмотр местного собора и других достопримечательностей. В восемь — отъезд. Само собой, мы везде ходили пешком, мы не могли тратить деньги на трамвай или автобус. После таких поездок я с ног валился от усталости.

Эти достопримечательности я давным-давно забыл, зато хорошо помню немногих, с кем познакомился в Голландии. Особенно мне запомнился некий господин Нансен, высокопоставленный норвежский дипломат.

В тот день, когда я с ним познакомился, я как раз уже битый час ждал в приемной норвежского консульства. На украшавших стены картинах, на глянцевых фотографиях в узеньких рамочках из алюминия или белой пластмассы были изображены фьорды зимой, фьорды весной, фьорды летом и фьорды осенью. В шведском консульстве висели лесные, морские и озерные пейзажи, в датском — луга и вересковые зеленые пустоши, где-то на горизонте сливавшиеся с голубым небосводом. Небо на всех картинах во всех консульствах было безоблачное.

Раннее утро. Я снял ботинки, улегся на кожаном диванчике и сразу заснул. Секретарша, которая вела прием посетителей, ничего мне не сказала, а сами немногочисленные посетители явно не возражали.

Во сне мне привиделось, как де Врис в неярком, таинственном свете разноцветных ламп надевает на меня картонную ослиную маску. Но ослом мне быть не хочется, и я показываю на маску крокодила, лежащую на верхней полке. «Ну и достань сам!» — говорит де Врис, но она слишком высоко, мне до нее не дотянуться. В отчаянии я ищу стул или приставную лестницу, но среди множества вещей ни стула, ни стремянки не нахожу. «Значит, пока останешься ослом», — заключает де Врис. И тут откуда ни возьмись появляются родители и начинают надо мной смеяться. Мне ужасно обидно, что они застали меня с ослиной головой на плечах. А еще рядом с ними стоит какой-то незнакомец и тоже смеется.

— Хорошо, что у нас такой мягкий диван, — сказал незнакомец на правильном немецком, сильно растягивая гласные. — Так значит, это ваш сын. Доброе утро. Выспался?

— Да, — застенчиво прошептал я, не сразу осознав, что я не в лавке у де Вриса. На всякий случай я ощупал лицо. Нет, ослиной головы вроде нет.

Норвежцу на вид было около пятидесяти. Он был значительно выше отца, с соломенными волосами и тонкими, жидкими усами. Ресницы и брови у него тоже были соломенные. Такого альбиноса я в жизни не видел.

— Это господин Нансен, — сказала мама и, поскольку я не поднимал головы и продолжал молчать, пояснила норвежцу: — Он сегодня такой бука. В виде исключения. А обычно-то как разболтается, его и не остановить.