Остановки в пути - [27]

— Окэй, окэй, — сказал он. — Ю донт вонт. Ай гоу.[15]

Однако из зала ожидания не ушел и даже опять закурил сигарету.

Я снова привалился к отцовскому плечу и заснул. Мне приснилось, что я куда-то еду вместе с де Врисом. Он глотнул из термоса, а потом протянул его мне. Мне очень хотелось пить, и я тут же его осушил. Это был чай с ромом. Я еще никогда в жизни не пробовал ром. Он приятно щекотал нёбо и отдавал то ли медом, то ли шоколадом. Вдруг поезд резко остановился, я соскользнул с сиденья и упал на колени.

Я стоял на полу на коленях. Отец взял меня под мышки и посадил на скамейку. Потом стряхнул с моих штанов приклеившиеся окурки. Я сразу же снова заснул и проснулся, только когда до меня, словно издалека, донесся мамин голос.

— Да я же тебе уже объясняла, — доказывала она, — это все бесполезно. За такие деньги в центре города тебе даже собачью конуру не сдадут.

— А я хочу в собачью конуру! — заявил я.

— Тебя никто не спрашивал.

— Ну и что нам, по-твоему, делать?

— Так где же пансион этого человека из поезда?

Отец достал из кармана штанов визитную карточку.

— Кёйкенстраат, семнадцать. И где это, интересно?

— План города я раздобыла, — сказала мама.

Спустя почти час, после тряски в трамвае и утомительного марш-броска, мы стояли перед мрачноватым кирпичным зданием пансиона. Над звонком красовалась надпись «Беллен»,[16] и я невольно вспомнил о собачьей конуре.

Маме пришлось звонить трижды, и только потом дверь со скрипом отворилась. К нам вышла женщина лет шестидесяти, с бледным лицом и с сеткой на рыжевато-русых волосах. Она недружелюбно оглядела нас с головы до ног и произнесла что-то по-голландски.

— Мы бы хотели снять номер на двоих… с ребенком, — по-немецки сказала мама.

Женщина подняла брови и затрясла головой.

— Ик вехряйп у нит, — отрезала она.

— На двоих, с ребенком, — еще раз попыталась было мама.

— Ик вехряйп нит, ват у вилт.[17]

— Номер на двоих, дешевый, — повторила мама, показывая ей три пальца.

Женщина задвигала нижней челюстью, как будто что-то пережевывая, помолчала и снова окинула нас скептическим взглядом. По-моему, наше появление ее не озадачило и не насторожило, на самом деле, она даже наслаждалась этой ситуацией. Внезапно я догадался, что она прекрасно понимала каждое слово. Я почувствовал, что она над нами смеется. В ту же минуту, кажется, родители тоже догадались.

— Да она просто прикидывается, я вам точно говорю, — сказал отец по-русски. — Молчит, ничего не отвечает…

— А черт его знает… — Мама, по-моему, тоже была озадачена.

Тут хозяйка пансиона заулыбалась, взгляд у нее потеплел.

— Так значит, вы не из Германии? — спросила она на хорошем немецком, почти без акцента.

— Нет, мы из Австрии приехали, — заикаясь от изумления, пробормотала мама.

— Но вы ведь и не из Австрии родом?

— Нет, из России. Мы эмигранты, — заверила ее мама и покосилась на отца, а он пожал плечами.

— Входите, — любезно сказала голландка и распахнула дверь. — У меня есть для вас недорогая комната. Она вам понравится.

Мы поднялись по узкой крутой лестнице. Было душно, пахло нафталином.

— С войны, — поясняла голландка за моей спиной, — мне по-немецки и говорить неприятно. Но если вы эмигранты из России — это другое дело… Сюда, пожалуйста, наверх, сначала направо, потом налево. Пятый номер. Тихая комнатка, с раковиной, с душем. Туалет в коридоре. Раскладушку для мальчика я принесу. Бесплатно, само собой. Будете платить только за двухместный номер.

Нашу хозяйку звали госпожа Гейскенс, и она уже лет двадцать как овдовела. О своем покойном муже она говорила редко. «В молодости я и получше моего Хриса выбрать могла… — сказала она как-то небрежно, а потом, подумав, добавила: — Но могла и похуже».

Госпожа Гейскенс была строгая и немногословная. Каждое утро она подавала нам в столовой завтрак. Казалось, что накануне вечером она получила печальное известие, и потом всю ночь не спала. Только спустя месяц она стала в нашем присутствии произносить что-то более сложное, чем «да» и «нет». Спустя еще несколько недель она объявила нас «постоянными клиентами», по утрам стала присаживаться за наш столик и рассказывать в телеграфном стиле короткие, по большей части довольно скучные истории о собственном прошлом и настоящем. Нам она никогда никаких вопросов не задавала.

Однажды я упомянул о Яне де Врисе. Она наморщила лоб и презрительно прищелкнула языком — то ли цыкнула, то ли пискнула.

— Да, знаю такого, — сухо произнесла она. — А лучше бы мне его и вовсе не знать.

Больше я из нее ни слова не вытянул.

А я часто вспоминал о симпатичном попутчике. Его магазин с «очень дешевыми товарами» просто не выходил у меня из головы. В моем воображении возникала сказочная, утопающая в таинственном свете красных, зеленых и синих ламп лавка, где громоздились на полках капитанские фуражки, матроски, модели бригантин и каравелл, кукольные домики, шкатулки и вазы, полные старых монет, банкнот и почтовых марок, граммофоны и яркие игрушки, и, конечно, карнавальные маски. В том, что де Врис торговал карнавальными масками, я нисколько не сомневался, может быть, потому, что мне отчаянно хотелось маску чертика с острыми рожками и высунутым красным языком, вроде той, в которой однажды явился на школьный карнавал мой одноклассник, сосед по парте Герхард Эльшик. Но когда я начинал канючить: «Ну, пойдемте, ну, сходим к нему в магазин, ну, только посмотрим», — родители недоумевали и даже сердились.