Остановки в пути - [20]

Фрау Бергер и правда больше не вернулась. В ее квартиру въезжают новые жильцы, муж и жена с собакой, немецкой овчаркой: я ее боюсь, и почти каждую ночь она лает. Обычно отец просыпается, кряхтит, стонет, трясет маму за плечо и будит:

— Чертов пес, опять за свое… — констатирует он, хотя и без него всем понятно. — Сделай же что-нибудь.

Мама зевает, смотрит на часы и заспанно бормочет:

— Ну, и что я сделаю? Немецкий я, конечно, лучше тебя знаю, но по-собачьи пока тоже говорить не умею.

Поскольку место в группе продленного дня, возможно, освободится только к лету, а родители больше не хотят оставлять меня одного в квартире, маме приходится таскать меня с собой на работу.

Здание страхового общества находится на широкой улице, отделенной просторным то ли сквером, то ли парком от набережной Дунайского канала. Возвели его во время строительного бума конца пятидесятых — начала шестидесятых, и выглядит оно соответствующе: гладкий фасад в серо-белых тонах, большие окна, сквозь которые прохожие могут наблюдать служащих за работой. На стене, над главным входом, красуется название страхового общества, выложенное синей плиткой. На крыше шестиэтажного здания медленно крутится фирменный знак.

Сначала вращающаяся дверь, потом холл… В крохотной, похожей на чуланчик, каморке сидит портье, листает газеты или журналы, жует бутерброды с колбасой или паштетом, ненадолго отрывается от своих дел, когда кто-нибудь входит, отворяет круглое стеклянное окошечко и поясняет, куда идти, или просто показывает кивком головы. На огромной, в полстены, доске — номера кабинетов, стрелки, непонятные названия, например, «Обязательное страхование от несчастных случаев» (ОСНС), «Обязательное страхование на случай болезни» (ОССБ), «Страхование жизни», «Страхование от убытков», «Статистика». Стены побелены, как в больнице, на полу линолеум, на потолке лампы дневного света. И только вслушавшись в постукивание открытого лифта с множеством безостановочно движущихся по кругу деревянных кабинок,[8] я успокаиваюсь и чувствую себя как дома: этот звук такой равномерный, убаюкивающий, что я начинаю позевывать — вот-вот улягусь на скамейку напротив лифта. Я слышу, как дерево негромко стукается о дерево — вроде поленьев, потрескивающих в печке. Я много раз буду входить в лифт на первом этаже, подниматься все выше и следить, как мимо плавно проплывают одинаковые холлы и одинаковые доски с указателями, и вовремя выходить, нет, даже выпрыгивать наверху, и всегда буду чуть-чуть бояться и немного гордиться, выскакивая из лифта и стараясь приземлиться на правую ногу. А потом опять буду спускаться, и опять подниматься. По нескольку раз в день.

На первом этаже длинный ряд белых блестящих дверей. Из-за них доносится треск пишущих машинок и неясная разноголосица. Заходить в офисные помещения мне позволяют только в самых крайних случаях, но иногда я все-таки отваживаюсь заглядывать служащим через плечо. А их сразу и не заметишь — они просто теряются за горами папок и бумаг, среди шариковых ручек, калькуляторов, календарей, на фоне мудрых изречений в рамочках на стенах, за кучами личных вещей — за кожаными сумками, фотографиями жен, мужей, детей на подставочках, видовыми открытками, мягкими игрушками и пресс-папье, например, в виде оленя или ящерицы. Запах пыли и типографской краски заглушает запах пота, духов и одеколона.

Все эти люди кажутся очень занятыми, даже когда пьют кофе и разговаривают. Чаще всего они упоминают какие-то числа. «Капфенберг — Адмира, три — ноль. Ну, разве не свинство? А ведь раньше эти парни лучше играли, когда хотели». На меня почти не обращают внимания. Иногда мне улыбнутся, иногда скажут: «Привет!», иногда выгонят, но почти всегда беззлобно, просто равнодушно.

Ни одного из служащих я толком не помню, но как сейчас вижу: день за днем около четырех двери офисов распахиваются, все сотрудники толпой высыпают в холл и как зачарованные переводят взгляд с больших стенных часов на контрольные, механизм которых каждые пять минут пробивает время. И вот раздается долгожданный щелчок, все по очереди просовывают свои карточки в прорезь и — прочь из офиса, как будто спасаются бегством.

А вот если пройти по коридору первого этажа мимо белых блестящих дверей, то дальше будет маленькая комнатка, где хранятся швабры, щетки, тряпки и всякие моющие и чистящие средства. Эту комнатку называют каморкой.

Каморка — царство госпожи главной уборщицы. Это тетка, непонятно, молодая или старая, на ней вечно один и тот же выутюженный серый рабочий халат с аккуратно застегнутым белоснежным воротничком. Она никогда не улыбается, потому что с достоинством несет возложенное на нее бремя власти. Держась очень прямо, точно аршин проглотила, сидит она на своем личном стуле и немногословно отдает приказы своим трем подчиненным — Милене, Йованке и моей маме.

Милена — молодая женщина родом из Сербии, из Санджака, по-немецки почти не говорит. Вечно испуганная, молчаливая, только, когда моет пол или вытряхивает мусор из корзин, едва слышно мурлычет какую-то песенку. Она никогда даже перерыва не делает, после работы робко пролепечет: «До свидания» — и все, потихоньку исчезнет.