Остановка в пути - [192]

Я пережал во всем: в тоне, силе звука и выборе темы. Хотя я и заметил, что, пока переводились мои слова, католические дамы делались все холоднее, а таких слов, как Реформация, тезисы, Лютер и окаянный День покаяния, вообще не желали слушать, но на Нибура нашел стих, кто бы мог его остановить? Я его не остановил, я сказал:

— Прошу прощения, что своевременно не напомнил о Дне реформации, bardzo przepraszam, но с недавних пор я что-то стал забывать о годовщинах. Представьте себе, милые дамы, я пропустил даже собственный день рождения, двадцатый по счету, думаю, прокурор специально позаботился о том, чтобы меня отвлечь. Но этот день рождения был не так уж важен, всего двадцатый. Следующий будет важнее — я стану совершеннолетним, самостоятельным, полностью ответственным за все, что делаю и чего не делаю. Это важно на тот случай, если когда-нибудь окажешься поблизости от прокурора или от тюрьмы, но это, разумеется, шутка. Еще одна. Но перестанем шутить и придумаем какой-нибудь серьезный тезис для двери склада или лучше пусть каждый придумает свой, пусть каждый напишет свой императив, мой звучит так: «Да будет каждый день Днем покаяния!»

Мои слова оказали неприятное действие, это было видно. Пани Бася готова была взорваться. Хеня смотрела на меня как на совершенно незнакомого немца, о котором ходят всякие слухи. У Гени нашлось бы о чем горячо рассказать своему дружку. Вальбурга испугалась, а Хельга от мстительного удовлетворения забыла разгладить лоб.

Прежде чем Бася успела разбушеваться, Хеня сказала!

— В религии и датах он не силен, зато много чего знает про тридцать первое октября. Побольше, чем о двадцать втором июля сорок четвертого.

Я подумал, что мог бы разрядить обстановку, наговорив еще с три короба, а потому живо ответил:

— Это объясняется тем, что однажды я получил письмо из Ремесленной палаты, мне предписывалось тридцать первого октября явиться сдавать экзамен на звание подмастерья, имея при себе пробную работу и ученическое свидетельство. Но потом пришло второе письмо: произошла ошибка, ведь тридцать первого — День реформации, экзамен переносится на первый вторник ноября. Это разве не завтра? Будет как раз два года. Нет, завтра уже второй вторник ноября. Теперь вы можете убедиться, как обстоит у меня дело с датами: я забываю собственный день рождения, забываю вторую годовщину экзамена на звание подмастерья. Удивительно, как я еще не забыл свое имя.

— Ничего удивительного, — неприветливо сказала Хеня, — мы тебе в этом помогли. А что должен был представить печатник в качестве пробной работы — тезисы Лютера или сборник экстренных сообщений?

— Нет, об экстренных сообщениях, в худшем случае, могли спросить на устном экзамене, но в то время сообщать особенно было нечего. Нас уже отовсюду погнали, из Югославии и Венгрии, из Греции и Франции.

— А вскоре и из Польши, — сказала Хеня.

— Да, вскоре, — ответил я.

И тут я не поверил своим ушам: заговорила Вальбурга, хотя ее никто не спрашивал. Заговорила очень осторожно, едва слышно пролепетала:

— Он напечатал стихотворение литерами, которые сам изготовил.

Только ее не хватало! Но поскольку мне было выгодно отвлечь их от моей дерзкой выходки, я с благодарностью подхватил ее слова.

— Да, но, конечно, только буквицы — начальные буквы. А заголовком было факсимиле старинной рукописи. Я и стихотворение-то взял ради заголовка, это был сонет Пауля Флеминга, у него есть… У него есть еще другие стихи, но заглавие этого сонета — одно из самых прекрасных. «Когда голштинский корабль «Фридрих» вновь воссоединился с персидским флотом, от которого он третью неделю как оторвался по причине противного ветра». Я напечатал это в виде грамоты эпохи Флеминга, а какие там были прекрасные места, например: «Вот наконец и караван, что взорам нашим вновь открылся, после столь горестных часов, что задержались мы в пути…»

Моим переводчицам пришлось попыхтеть над переводом Флеминга, но должно быть, они верно донесли текст до слушательниц, потому что пани Хеня мрачно заметила:

— Охотно верю, что эти стихи тебе нравятся, раз ты незаслуженно провел здесь столько дней покаяния — сплошь горестных часов. А тем фашистам, что тебя экзаменовали, они понравились тоже?

— Фашистам? А! Им стихотворение понравилось. Правда, им было бы приятнее, если бы корабль, который третью неделю как оторвался, был не голштинским, а шлезвигским — я даже подумывал, не изменить ли заглавие для пробной работы, но такие вещи дозволяются только в исключительных случаях…

Этого уж пани Бася не стерпела. Так и сказала. Обалдели все, что ли? Стихи и пробные работы! Неужели они мне спустят, что я насмехаюсь над польскими лозунгами? Она не ослышалась: Лютер, и День реформации, и тезисы на дверях? И этот фашист в самом деле сказал «окаянный День покаяния»?

— Сказал, — ответила ей Хеня, а фрейлейн Вальбурга позаботилась передать мне это по-немецки, — но ведь сказал-то кто? Несовершеннолетний мальчуган. Подумай только, этому невинному дитяти всего двадцать лет, и оттого, что здесь ему приходится так горестно каяться, он ищет для себя корабль или караван, который доставил бы его обратно к его нацистским учителям.