Остановка в пути - [191]

Стоп, теперь ты хочешь отвертеться от незаконченного эпизода. От законченного, от думанного и передуманного отвертеться можно, но с тем спором ты еще не покончил. Возможно, ты был неправ, а потому гонишь эти мысли прочь. Есть подозрение…

Кто сказал «подозрение»? Где у нас ножн…

Тебя подозревают в том, что ты совершил несправедливость, — выждав некоторое время, ты можешь проверить, так это или не так. Это подозрение проверять разрешается.

Ладно, итак: женщины повесили над дверью подвала плакат с надписью, и Хельга мне ее перевела: «Мы, работники склада электротехнического снабжения польских мест заключения, обязуемся напряженно работать, ибо это необходимо для нашего будущего».

Я подшучивал над этим плакатом — я не придавал значения подобным художествам. На локомотиве, который тащил мой поезд из Марне, тоже красовалась надпись: «Пусть все колеса вертятся ради победы».

Хельга поначалу со мной согласилась, и с ее помощью я восстановил в уме надпись на стене безмолвного лагеря на улице Генся, смысл которой давно хотел узнать. Она гласила: «Пленный, когда ты вернешься домой, борись против войны!»

Хельга смеялась над моими попытками произнести эту фразу по-польски. Потом сказала:

— Пусть только отпустят нас на родину, да поскорей. Мы уж найдем, против чего бороться.

Тут-то и началась моя несправедливость. Странный призыв поверг меня в необъяснимую растерянность, и я попытался обратить ее против Хельги. Я спросил, что она подразумевает под словом «родина».

Она успела произнести только «Лиц…», расплакалась и сказала, что я бы тоже по-иному думал о родине, если бы мой дурацкий Марне отошел теперь к Польше.

Это соответствовало действительности, и то, что я этого не учел, было несправедливо.

Пришла пани Бася, и когда она пожелала узнать, из-за чего мы ссоримся, я ничего не сказал ей о родине. Я ответил, что Хельге не понравились мои шутки по поводу одного призыва на лагерной стене: «Когда ты вернешься домой…» Словечко «когда» мне нравится. Когда ты вернешься домой… Если ты вернешься домой… В том случае, если… Допуская, что когда-нибудь ты все же вернешься домой…

Бася уделила этому инциденту исключительно мало внимания. Рабочий день вот-вот кончался, и у нее было много дел. Позднее я понял: предстояли маленькие каникулы — пятница, День всех святых, суббота, День поминовения, и воскресенье.

Она резко заявила, что не допустит никаких сомнений в серьезности польских настенных надписей, сообщила Хельге и Вальбурге, что они могут идти мыться, нет, постойте, сперва переведите ему следующее: Если бы я, Маркус, была уверена, что ты последуешь призыву, который содержит эта надпись, я посадила бы тебя в мешок, взвалила бы к себе на спину и понесла, при переправах через реки зубами придерживала бы ношу, но доставила бы тебя в твой чертов Марне. Тогда бы я могла считать: по крайней мере один уже там.

Потом за мной пришел конвоир, а потом пришли бесконечные нерабочие дни, а потом пришел понедельник, и бабы принялись надо мной потешаться, за то, что я не знаю осенних католических и, особенно, польских праздников.

Они меня дразнили всю неделю. Поэтому я ни одной из них не рассказал, о чем однажды думал в День всех святых. Как ждал посланцев прокурора и все-таки старался о них не думать, как уверил себя, что больше на увижу этих женщин. И тогда меня задело, что Бася так говорит обо мне и о моей родине. И тогда у меня явилась одна мысль, но за ножницы я не схватился: я, правда, не знаю, как должен человек вроде меня бороться против войны, но в том, что я постараюсь бороться, вы, пани Бася, можете быть совершенно уверены.

Эту мысль можно было не отрезать, но и нельзя было высказать вслух. Меньше всего перед этой пятеркой недурных собою женщин, смеющихся, когда одна из них называет Марка Нибура — «Маркус с пером». Но когда они еще десять дней спустя после Дня всех святых, вторую неделю подряд продолжали изощряться в шутках на тему Маркус-Марек-Марк, я распалился и сказал, что они ничуть не лучше директора марнской школы, который весь период нашего знакомства резвился по поводу моего имени.

Можно носить имя Менно, или Онно, или Иоахим, но только не Марк. Во всяком случае, немец так зваться не может. Американец может, надо надеяться, это все знают. Но немец никак, уж это-то следовало бы знать. Марк Нибур, Марка Нибура — это что еще такое? Марка — это деньги. Чтоб ты знал, Марк Нибур: на мой взгляд, марки ты не стоишь. Так, что-нибудь около пфеннига. А до марки тебе не хватает еще девяноста девяти пфеннигов.

Я пережал: я предложил им сесть и хорошенько взвесить, не могут ли они, напрягши все свои силы, придумать хотя бы еще одну шутку. Что-нибудь без Маркуса, Марека и Дня поминовения. Может, про День реформации или этот окаянный День покаяния.

Или же, если они весь свой юмор израсходовали на меня, то пусть придумают что-нибудь серьезное, какой-нибудь настенный лозунг или текст для плаката над дверью. Жаль, что мы не догадались это сделать тридцать первого октября, в День реформации, тогда это было бы кстати — в годовщину того дня, когда Мартин Лютер прибил свои тезисы на дверь собора. Но, к сожалению, тогда у всех в голове были все святые. Кроме Марка Нибура, но этот вопрос мы уже проработали.