Остановить песочные часы - [12]

— Отклеились…

— И какая опасность существует для общества из-за отклеившихся наклеек? — в голосе диктора сквозит легкий сарказм.

— Не для общества. Нам поставили дефектные этикетки для пробирок, которые плохо держатся на стекле. На следующий день мы обнаружили, что они высохли и упали. Конечно, мы запретили их использование, и вернули всю партию поставщику.

— И это все?

— Мы обязаны заново проверить всех пациентов, посетивших лабораторию в тот день, поскольку среди них обнаружен сомнительный анализ на вирус иммунодефицита.

— Что значит, сомнительный анализ?

— Невозможно дать однозначный ответ — так бывает по разным причинам.

— И что вы предпринимаете дальше?

— Мы поставили в известность Минздрав и еще раз проверили всех подозрительных пациентов. Также мы провели инструктаж среди работников и всемерно повысили уровень принимаемой предосторожности.

— То есть, ситуация такова, что в лаборатории имеется кровь, зараженная вирусом иммунодефицита из неизвестного источника? Я правильно понимаю?

— В принципе источник нам известен, но поскольку невозможно провести идентификацию и повторную проверку, то все результаты считаются недостоверными.

— А какие последствия этот инцидент имеет для пациентов?

— Формально, по инструкции Минздрава все они остаются под подозрением, как потенциальные носители вируса иммунодефицита.

— И последний вопрос: что это за лаборатория?

— Лаборатория детского центра «Шнайдер». — На экране появляется номер телефона для круглосуточных обращений заинтересованных граждан.

Смотрю на Меира, а Меир смотрит на меня. Только теперь, в этот момент до меня доходит, откуда взялись те самые три месяца, которые мне сердечно порекомендовали не брать в голову.

— Ничего не понимаю. Но ведь «ответ отрицательный» и у меня ничего не нашли, так какого черта «под подозрением»!?

Пока речь шла о какой-то абстрактной лаборатории, мне не было никакого дела до их внутренних бюрократических разборок, а теперь, выходит, что я вхожу в группу риска.

— Подожди, не психуй. Тебе официально что-нибудь сказали?

— Что надо ждать три месяца и делать повторный анализ.

— А до того?

— Посоветовали не брать в голову.

— Хороший совет…

— Может мне кто-нибудь связно объяснить, что происходит?

— Сегодня уже поздно к ним обращаться, но у предков наверняка есть какие-нибудь знакомые, — Меир тянется к телефону, чтобы набрать номер родителей, но в тот же момент раздается звонок от профессора из гематологии.

— Как дела, Далит?

— Это я у вас должна спросить про дела!

— Я думаю, вам не о чем беспокоиться.

— Но вы зачем-то позвонили? — мой голос начинает дрожать.

— Во-первых, чтобы вас успокоить, поскольку практическая вероятность того, что именно ваш анализ оказался подозрительным, крайне мала… — он закашлялся.

— А во-вторых?

— К сожалению, в течение трех месяцев мы не можем проводить забор клеток и их пересадку.

— Почему тогда я не должна ни о чем волноваться? Почему недостаточно повторной проверки, и надо ждать еще три месяца?

— Таковы правила и инструкции министерства.

— Значит, опасность все-таки есть?

— Чисто теоретическая… Все всё понимают, но никто ничего не может поделать.

— Но почему? — мне кажется, что я зациклилась на этом слове, но другого у меня не находится.

— Понимаете, когда есть хоть малейшее сомнение в абсолютно однозначной идентификации пробы крови, вступает в действие совершенно другая процедура. И пока риск не исключен…

— Значит он все же не исключен?

— Формально — нет. Мы не можем ждать эти три месяца, но я бессилен что-либо сделать.

Ни три года назад, когда мне переливали чью-то кровь, и ни разу с тех пор я не боялась, что меня могли заразить. Формально… теоретически… практическая вероятность… Она была при родах, когда мне понадобилась кровь, она есть и сейчас. Да какая бы она ни была, эта вероятность — одно сознание того, что вся твоя дальнейшая жизнь поставлена под сомнения из-за какой-то маленькой дурацкой этикетки, на которой не оказалось достаточно клея. Вероятность, переходящая в страх, не только за собственную жизнь, но и за жизнь близких тебе людей… Я ощущаю себя в пустоте, как будто кто-то выдернул меня из реального мира и подвесил в вакууме. Все остальное кроме страха улетучивается, отходит на второй план. Меир произносит какие-то слова, но звуковые волны не передаются через вакуум. Я не подвержена внешним воздействиям, но выпиваю янтарную коньячную жидкость, которая вспыхивает у меня внутри.

* * *

Все знакомые медики проводят со мной разъяснительную работу, а особенно стараются свекр со свекровью. Меня пытаются убедить, что журналюга-борзописец вытащил в эфир сущий пустяк, на который, не будь этого злосчастного репортажа, никто и внимания бы не обратил.

— Минздрав расследует дело, над которым смеются все специалисты. Я правильно понимаю?

— А что ему остается делать, надо реагировать на критику прессы.

С тех пор, как случилась путаница с пробирками, я стала другим человеком. Меир постоянно добивается близости, но я не даю ему ко мне прикасаться. Одна мысль об этом вызывает у меня ужас и спазм придатков. Режу салаты в резиновых перчатках и слежу, как бы не порезаться. Я не могу заставить себя поцеловать девчонок на ночь — тюкаю их подбородком в макушку, стараясь избежать контакта. Я не живу, а чувствую себя, как надувная кукла, из которой вынули затычку, и забыли сложить. Воздух вышел, и оболочка обвисла, но продолжает слабо шевелиться. Мне иногда трудно поверить, что все это происходит со мной, а не с другим человеком.