Осознание - [48]

Я стал разворачивать на земле параплан. Распутав стропы, я закрепил на себе ремни и проверил, плотно ли они меня обхватывают. Я уже второй раз одевал крепление и даже не понимал, что мои перекрученные ремни на брюхе ничего бы кроме смеха не вызвали ни у кого из тех, кто хоть раз в жизни летал. Но мне было все равно, а уверенности во мне, что я делаю все правильно, было больше чем нужно. Только когда я, не долго рассусоливая, поднял крыло и, будто землю отталкивая от себя, потянулся к пологому спуску, я понял, что несколько далековато от него расположился. И что так тянуть у меня сил на долго не хватит. Больные колени буквально мгновенно дали о себе знать. Боль пронзила такая острая, что терпеть ее было выше моих сил. Я, наверное, даже вскрикнул. Но я протянул еще несколько метров, прежде чем нога подвернулась и я инстинктивно поджал колени к себе, проваливаясь в ремнях в этакое… хм, сиденье что ли. И тут понял, что я уже лечу. Мои руки невольно растягивали фалы, управляющие крыльями, и я чувствовал, как меня начинает чуть заваливать. Я, наверное, слишком резко попытался исправить ситуацию и меня начало заваливать на другой бок. Вот так болтаясь и борясь со своим свихнувшимся вестибулярным аппаратом, я уже преодолел пологий спуск, за которым холм отрывисто резко уходил вниз. А я скользил. Я все больше набирал скорость и что с ней делать, сам не понимал. Я даже не знал плохо это или хорошо, что мой полет ускоряется. Вы не поверите, какая была моя первая мысль, когда я понял, что полет уже не остановить. Не восхищение, не наслаждение, не другие положительные эмоции. Если сказать коротко, то это звучит так: Правы были те, кто считал меня дауном. Только даун, ничегошеньки не зная о полетах, может поднять в небо параплан, даже не зная, как приземлятся. И тут уж боженьке пришлось в который раз позаботиться об очередном дураке. Я летел.

Скорость мне стала казаться чудовищной. Стропы вибрировали. Глаза слезились от встречного потока воздуха. Было жутко холодно. И еще я дрожал… не от холода, нет. От какого-то жуткого чувства возбуждения. Перевозбуждения. Меня буквально трясло и я не мог с этим ничего поделать. Я все свои силы положил на то, чтобы удерживать руки на кольцах управления и не дергать ими резко. Я не знаю, сколько длился мой полет. Из всего осознанного мной в небе я помню только явственно одно. Я летел над рекой, когда меня пронзила мысль, что если я перелечу через нее, то уже не смогу вернуться к Насте и машине. И вот на этой страшной для меня скорости я начал поворот. Скоростные атракционные горки отдыхают. Я так и не понял, как я оказался в одной параллельной земле плоскости с крылом. Вот тут-то я и испытал чувство свободного падения, когда после резкого поворота я буквально, как на качелях стал раскачиваться на стропах. И как это раскачивание остановить я не знал. Оно прекратилось само, когда я инстинктивно натянул оба шнура управления и почувствовал, как через некоторое время начинаю терять высоту и набирать скорость. Отпустив шнуры, я опять продолжил свой, ставший слишком стремительным, полет теперь уже строго обратно к холму. Наверное, именно вот эти последние минуты полета до посадки были самыми мной прочувствованными. Я лихорадочно думал, как на моей скорости можно вообще приземлится, не упав. А, упав, не сломать шею. Когда мои ноги были уже в метре от земли, я снова резко вытянул оба шнура, словно руками пытался оттолкнуться от воздуха, и это сработало. Я очень резко потерял скорость и более того, почувствовал, как заваливаюсь назад. Словно кошка я искал ногами опоры и нашел землю. А теперь внимание… так мягко я никогда в жизни больше не приземлялся. Скажите бога нет - набью морду. Только он мог спасти такого дурака, как я, в его первом полете.

А потом я сидел на земле и счастливый утирал невольные слезы. Я боролся сердцем, вырывающимся из груди. Я боролся с трясущимися руками. А крыло, словно обессилив, лежало передо мной и даже не шевелилось. Я видел, как из тени холма выбежала Настя и на своих неудобных для бега туфлях неслась ко мне. Радостная, восхищенная и кажется счастливее меня.

Я утер слезы и поднялся. А она, подбежав ко мне, замерла в восхищении и затараторила что-то мне непонятное. Из всего ее потока я понял только, что это было классно, что она все видела, что я, наверное, мастер и прочая ерунда не стоящая внимания. Внимания стоили только ее сверкающие глаза. Внимания стоили ее губы, подкрашенные ярким цветом и такие улыбчивые. Даже ее руки, что казалось, жили своей жизнью, стоили больше чем слова. Я не знаю, что меня дернуло прервать ее и, даже не вылезая из сбруи, крепко к себе прижать. Я приподнял ее от земли и закружился. Запутавшись в стропах, я, конечно, упал, и она завалилась со смехом на меня. Я был так близок к ее лицу. К ее веселым глазам. К ее губам. И… не поцеловал. Не знаю почему. Не могу ответить. Помню, мне этого просто жутко хотелось. Но она смеялась, борясь со стропами, а я не хотел прерывать ее смех. Я понимал, что это был искренний смех веселья и радости. Тот смех, который может быть только искренним. Никакие театральные методы и практика не вызовут такого.