Особый дар - [4]

Услышав, как муж поворачивает ключ в замке, миссис Робертс вышла им навстречу — маленькая, словно воробышек, женщина с небольшими, очень блестящими глазами. Она сжала сына в объятиях и расцеловала в обе щеки (можно было бы сказать, что она расцеловала его по-русски, если бы не то обстоятельство, что миссис Робертс ни одного русского в глаза не видела).

— Ты смотри, кто приехал! А мы и не чаяли увидеть тебя так скоро.

— Да вот, пришлось. Ну, как ты, мама? Что-то попахивает скипидаром — видно, ты вся в творческих исканиях.

— Нет, вы его только послушайте, — сказал мистер Робертс.

Живопись не была воскресным увлечением миссис Робертс. Она писала ежедневно в спальне для гостей, прислонив плиту сухой штукатурки к спинке стула.

Будь ее картины чуть-чуть получше, она, пожалуй, заслуживала бы сравнения с «бабушкой» Мозес[5], считал Тоби; да только где его взять, это самое «чуть-чуть», — до него столько световых лет!

— Грех жаловаться. Написала цветы, прямо из головы. — Она слегка его отодвинула. — Дай-ка на тебя поглядеть.

— Ты ж меня на той неделе видела. Я за это время не вырос.

Мать спросила Тоби, голоден ли он: она приготовила много вкусных вещей — его любимые блюда. Все пошли на кухню. В недолгий период процветания семейства Робертсов ее расширили, и теперь это была самая большая комната в доме. Стол был застелен клетчатой скатертью, как принято на континенте. Его украшала ваза с желтыми хризантемами, расставленными прямо-таки с японским искусством.

— Да, голоден. Как гончий пес. Кстати, есть ведь созвездие Гончих Псов. Кем же мне считаться, если я голоден, — псом из своры или звездой из созвездия?

— Ой, да отстань ты со своими остротами. До того востер, скоро сам о себя порежешься.

Мать действительно приготовила все любимые блюда Тоби. Правда, как-то раз, в доме у одного из богатых друзей, Тоби попробовал паштет из гусиной печенки, и он ему тоже пришелся по вкусу — впрочем, он не знал, доведется ли ему еще когда-нибудь это яство отведать. Домашние пирожки с мясом, коричнево-румяные и сочные, с пылу с жару; хрустящий картофель; пирог со свининой, тоже домашний (миссис Робертс была большой мастерицей по этой части); консервированная лососина (Тоби раз и навсегда отдал ей предпочтение перед свежей); компот из груш с корицей; апельсиновый кекс, покрытый сахарной глазурью; большущий, дымящийся чайник. У Тоби слюнки потекли. Как там ни повернется жизнь, подумалось ему, это всегда будет моя любимая еда… Знать бы все-таки, что сулит будущее… Вот фазанов как будто пробовать не доводилось — а вкусно, наверное…

— Ну, так, — сказала миссис Робертс. — Расскажи нам про Кембридж.

Но Тоби осторожно обошел эту тему:

— Всего неделя, как я уехал; ничего пока не произошло. Ничего нового, я хотел сказать.

— Там очень красиво, да? — спросила мать, смакуя это слово и как бы давая понять, что в ее жизни красоты не так уж много. В первый год своего пребывания в Кембридже он не очень охотно отвечал на ее расспросы, но она спрашивала его об этом снова и снова.

И, поразмыслив немного, он ответил:

— Пожалуй, да. Иной раз прямо за душу берет. Только я здорово вкалываю и потому мало что замечаю.

— Но ты и развлекаешься, да?

— Ну, конечно. Умеренно.

Он уже принялся за еду — аппетит у него разыгрался. В Кембридже он питался куда хуже, чем они думали, — узнай родители об этом, они пришли бы в ужас.

— Вкусно потрясающе!

Миссис Робертс смотрела на жующего сына с любовью почти жертвенной. Тоби покинет их… Говорит он по-прежнему примерно так же, как они, но вот голос у него… И тут в голову ей невольно пришел самый избитый оборот — у него уже голос истинного джентльмена.

— Ты сегодня и уедешь?

— Нет, переночую, если вы готовы меня терпеть. Нужно, чтобы все эти вкусности как следует улеглись в животе — что-то неохота бежать на поезд.

После трех чашек чая и шести сигарет, чувствуя, что ужин основательно «улегся», он предложил матери помочь ей с посудой. Но мать сказала — не надо; она привыкла считать, что мытье посуды не мужское дело, и супруг охотно поддерживал ее в этом убеждении.

— Посуда подождет. А вот картину мою я тебе покажу, если хочешь.

Они поднялись наверх. Композиция была смелая: на ярко-синем фоне — белые и желтые цветы в терракотовом кувшине. Меньше всего удался кувшин — не ощущалась фактура, и потом он почему-то не отбрасывал тени; но все-таки картина Тоби понравилась; он даже спросил, нельзя ли взять ее с собой в Кембридж — повесить в комнате. Миссис Робертс вспыхнула от удовольствия. Для нее это была наивысшая похвала.

— Вот только сперва дам вставить ее в рамку.

— Незачем. Я знаю в Кембридже хорошую мастерскую, там мне все сделают как надо.

Он почувствовал, как в нем поднимается нежность к матери. Какая она маленькая, легкая; это от нее он унаследовал рыжеватые волосы; она закалывала их в пучок — то ли по старинке, то ли по художнической причуде. Тоби знал: попросив картину, он обрадовал ее несказанно, и в нем шевельнулось то же чувство, что и в детстве, когда ему случалось порадовать мать каким-нибудь благоразумным поступком и лицо ее вдруг словно освещалось изнутри.