Особое назначение - [22]

— Женщина одна помогла, — коротко сказал Рыскалов. — Отчаянная баба!

— Спал, что ли, с ней? — грубовато спросил Тимохин.

— Это само собой, — неохотно ответил Рыскалов. — Не в этом дело... Любила она меня...

— А ты?

— Я тоже, наверное...

— А жену любишь?

— Сына больше.

— А она тебя любит.

— Вы-то откуда знаете?

— Слепому видно! Без памяти любит.

— Она не меня любит, — усмехнулся Рыскалов. — Сережку Пояркова. А вот меня такого — не знаю... Полюбит ли?

— Все будет у вас как надо! — убежденно сказал Тимохин. — Такая ждать будет. И никого близко к себе не подпустит!

— Шесть лет?! — недоверчиво посмотрел на него Рыскалов.

— Хоть десять! — сказал Тимохин и взглянул в окно: — Станция. И большая! Смотри-ка, базарчик за вокзалом! Картошечки бы сейчас горячей. Картошка в этих местах знаешь какая?!

— Я сбегаю! — вскочил с места Рыскалов, но тут же сел, боясь взглянуть на Тимохина.

— А чего ж? — сказал тот. — Сбегай! Деньги есть?

— Есть! — уже из коридора откликнулся Рыскалов.

— И молочка постарайся! Топленого! — крикнул вслед Тимохин.

Не понимая, да и не очень стараясь понять почему, но Тимохин не подходил к окну. Коря себя за неосмотрительность, он не мог унизить ни себя, ни Рыскалова попыткой проследить, как тот будет вести себя, выйдя из вагона. Тимохин сел на свою нижнюю полку, развернул читаную-перечитаную газету и, не очень вникая в смысл, принялся перечитывать какую-то очередную статью о преимуществе арендного подряда.

Только когда прошли отведенные для стоянки поезда десять минут и на станции раздался, усиленный динамиком, голос дежурной, объявляющей об отправлении, он решился взглянуть в окно. К поезду бежали пассажиры, в руках у них были бумажные кульки и целлофановые пакеты. А какой-то толстяк в пижаме нес на вытянутых руках кастрюлю с молоком. То ли с собой вез кастрюлю, то ли так, с кастрюлей, и купил. Рыскалова среди них не было! Когда, лязгнув буферами вагонов, поезд начал медленно набирать скорость, Тимохин увидел бежавшего по платформе Рыскалова. Одной рукой он прижимал к груди бумажный кулек с картошкой, другой держал за горлышко бутыль с молоком.

— Ну давай! Давай! — шептал Тимохин, по звуку колес чувствуя, как поезд убыстряет ход.

Рыскалов догнал последний вагон, протянул стоящей в дверях проводнице бутыль с молоком и, все так же прижимая к груди кулек, свободной рукой ухватился за поручень, пробежал еще несколько шагов и вскочил на подножку.

Тимохин перевел дух, сел на койку и опять уткнулся в газету.

Дверь купе открылась, и разгоряченный Рыскалов встал на пороге. Вытер пот со лба, поставил на столик бутыль с молоком, положил кулек с картошкой.

— Расплескал малость, — виновато сказал он.

— Не водка, — неуклюже пошутил Тимохин.

— Топленое, как вы просили. Только у одной тетки и было. Еле разыскал!

— Садись, — предложил Тимохин. — Закусим.

— Сейчас, — взял полотенце Рыскалов. — Умоюсь только. А то вспотел чего-то!

— Давай, давай! Я подожду! — кивнул Тимохин.

Когда Рыскалов вышел, он понюхал горячую еще, пахнущую укропом картошку, нарезал хлеб и, делая все это, отгонял от себе одну и ту же мысль: что было бы, если Рыскалов отстал бы от поезда? Хотя бы и неумышленно? Как бы смотрел Тимохин в глаза начальству и чем бы оправдывал свой «дурацкий номер» с этим двухместным купе, с ночевкой Рыскалова у него в гостинице? Сказать генералу: «Я хотел, чтоб по-человечески»? Засмеет! Или врежет: «Если «по-человечески», то тебе, подполковник, домашний арест и служебное расследование!» Но странное дело! Никаких угрызений совести Тимохин не испытывал, наоборот, он даже вроде гордился, что поступил именно так! Это он-то? «Законник Тимохин», как звали его все в управлении!

...С вокзала Тимохин повез Рыскалова к себе на квартиру. Раскрыл настежь балконную дверь, кинул на диван с не снятой еще целлофановой упаковкой стопку белья, подушку, одеяло.

— Устраивайся! — кивнул он Рыскалову на диван.

— Один вы тут живете? — огляделся Рыскалов.

— Жена с младшим сыном еще не приехали. Старшего в армию проводят и прикатят. Так что располагайся!

— А можно я к морю схожу? — робко спросил Рыскалов.

— Поздороваться хочешь? — понимающе взглянул на него Тимохин.

— Попрощаться, — вздохнул Рыскалов.

— Ладно, — подумав, согласился Тимохин. — Только аккуратней. На участкового своего не нарвись. А то... Сам понимаешь...

— Не маленький... — кивнул Рыскалов. — Купить по дороге ничего не надо?

— Вроде в холодильнике все есть, — сказал Тимохин. — Пивка пару бутылок захвати, если встретишь. Водку я с тобой, извини, пить не буду.

— Я и сам до нее не больно охочий! — усмехнулся Рыскалов. — Не берет она меня.

— Такой здоровый, что ли? — поинтересовался Тимохин.

— Особого здоровья вроде нет. Нервы, наверное!

— У всех нервы! — буркнул Тимохин. — Ладно, иди...

...Тимохин напрасно опасался, что Рыскалов попадется на глаза участковому. Как все интернатские мальчишки, прошедшие через детприемник, Алешка Рыскалов знал все «сквознячки» — проходные дворы — и самые короткие пути к морю.

Правда, для этого кое-где приходилось перелезать через заборы и шастать по чужим огородам. Но владельцы этих дворов и огородов уже набили все клетушки приезжими дачниками, собаки сидели на короткой цепи у своих будок, и Рыскалов с целехонькими брюками перемахнул через пару заборов, рванул огородами и вышел на пустынную узкую улочку, ведущую к давно облюбованному им местечку на берегу. Вода еще не прогрелась, купающихся не было, а загорать лежа на здоровенных каменных валунах никому не приходило в голову. Здесь бывало пусто даже в самый разгар дачного сезона. Рыскалов сел на один из валунов и загляделся на море.