Особое мясо - [3]

Он поднимается в кабинет сеньора Урами. Там его никогда не ждут. Неизменно две секретарши-японки приветствуют его и подают ему красный чай в прозрачной кружке, не удосужившись спросить, хочет ли он еще. Он думает, что сеньор Урами не смотрит на людей, а измеряет их. Владелец кожевенного завода всегда улыбается, и ему кажется, когда этот человек наблюдает за ним, на самом деле он подсчитывает, сколько метров кожи он сможет снять одним куском, если зарежет его, распластает и снимет плоть на месте.

Офис простой, элегантный, но на стене висит дешевая репродукция картины Микеланджело «Страшный суд». Он видел эту репродукцию много раз, но только сегодня заметил человека, держащего в руках содранную кожу. Сеньор Урами наблюдает за ним, видит растерянное выражение его лица и, угадав его мысли, говорит, что этот человек — святой Варфоломей, мученик, которого запытали до смерти, что это красочная деталь, не правда ли. Он кивает, но не говорит ни слова, потому что считает это ненужной деталью.

Сеньор Урами говорит, декламирует, как будто раскрывает перед большой аудиторией ряд непреложных истин. Его губы блестят от слюны; это губы рыбы или жабы. В его движениях чувствуется сырость, зигзагообразность.

В сеньоре Урами есть что-то похожее на угря. Он может только молча смотреть на хозяина кожевенного завода, потому что, по сути, каждый раз говорит одно и то же. Он думает, что сеньору Урами нужно подтвердить реальность с помощью слов, как будто слова создали и поддерживают мир, в котором он живет. Он представляет себе это в тишине, в то время как стены офиса начинают медленно исчезать, пол растворяется, а японские секретарши растворяются в воздухе, испаряются. Все это он видит, потому что он этого хочет, но этого никогда не произойдет, потому что сеньор Урами говорит о цифрах, о новых химикатах и красителях, которые испытываются на кожевенном заводе, и рассказывает ему, как будто он этого еще не знает, как трудно теперь работать с этим продуктом, что он скучает по работе с коровьей кожей. Хотя, уточняет он, человеческая кожа самая гладкая в природе, потому что у нее самое мелкое зерно. Он снимает трубку и говорит что-то по-японски. Входит одна из секретарш с огромной папкой. Сеньор Урами открывает ее и показывает образцы различных видов кожи. Он прикасается к ним, словно к церемониальным предметам, объясняя, как избежать дефектов, если партия будет ранена при транспортировке, что случается, поскольку человеческая кожа более нежная. Сеньор Урами впервые показывает ему папку. Он смотрит на образцы шкур, разложенные перед ним, но не прикасается к ним. Пальцем сеньор Урами указывает на очень белый образец с отметинами на нем. Он говорит, что это одна из самых ценных шкур, хотя большую часть пришлось выбросить из-за глубоких ран. Он повторяет, что ему удается скрыть только поверхностные раны. Сеньор Урами говорит, что эта папка была собрана специально для него, чтобы он мог показать ее людям на перерабатывающем заводе и в питомнике, и чтобы было понятно, с какими шкурами им нужно быть наиболее осторожными. Сеньор Урами встает, достает из ящика распечатку, протягивает ему и говорит, что уже отправил новый дизайн, хотя его еще нужно довести до совершенства, потому что важен разрез в момент распалубки, так как плохо сделанный разрез означает, что метры кожи будут потрачены впустую, а разрез должен быть симметричным. Сеньор Урами снова берет трубку. Входит секретарь с прозрачным чайником. Он жестом подзывает секретаршу, и она подает еще чая. Сеньор Урами продолжает говорить с ним размеренными, гармоничными словами. Он берет кружку, делает глоток, хотя ему ничего не хочется. Слова сеньора Урами создают маленький, контролируемый мир, который полон трещин. Мир, который может расколоться от одного неуместного слова. Он говорит о важности машины для разделки, о том, что если ее неправильно откалибровать, она может порвать кожу, о том, что свежая кожа, которую ему присылают с завода по переработке, требует дополнительного охлаждения, чтобы последующее снятие плоти было не таким обременительным, о том, что партии должны быть хорошо увлажнены, чтобы кожа не высохла и не потрескалась, о том, что ему приходится говорить об этом с людьми в центре разведения, потому что они не соблюдают жидкую диету, о том, что оглушение должно проводиться с точностью, потому что если продукт забит небрежно, это будет видно на коже, которая становится жесткой и с ней сложнее работать, потому что, как он отмечает, «все отражается на коже, это самый большой орган в теле». «Его улыбка никогда не исчезает», — сеньор Урами утрированно произносит эту фразу на испанском языке и этим заканчивает свою речь, после чего наступает размеренное молчание.

Он знает, что не должен ничего говорить этому человеку, просто согласиться, но есть слова, которые бьют по его мозгу, накапливаются, наносят ущерб. Он хотел бы сказать сеньору Урами «зверство», «жестокость», «чрезмерность», «садизм». Он хотел бы, чтобы эти слова разорвали улыбку мужчины, прорвали регламентированную тишину, сжали воздух до удушья.