Особо опасный преступник - [33]

Не случайно изделия де Сада практически не используются в сексологии, разве что в качестве эмпирического материала, да и то очень редко.

М. Бланшо приводит в умиление сцена, в которой героиня де Сада Жюстина подвергается в замке неправедного судьи неслыханным пыткам и присутствующая при этом одна совершенно порочная девица требует, чтобы и ее подвергли таким же пыткам. И получает от них бесконечное наслаждение.

Бланшо делает из этого вывод: "И в самом деле верно, что добродетель доставляет людям несчастье, но не потому, что она посылает на них несчастные случаи и события, но потому, что, ежели ты избавился от добродетели, бывшее ранее несчастьем и неудачей станет поводом для удовольствия, а мучения преисполнятся сладострастия". Оказывается, де Сад (по Бланшо), этот "избавленный от добродетелей человек" (Ю.А.) в своих "120 днях Содома" взялся за гигантскую задачу - составить полный перечень всех человеческих аномалий, отклонений, возможностей. Он, чтобы ничему не сдаться на милость, должен испытать все. "Ты ничего не узнаешь, - глубокомысленно цитирует де Сада Бланшо, - если ты всего не узнал, и если ты достаточно робок, чтобы запутаться в отношениях с природой, она ускользнет от тебя навсегда". Эти простецкие сентенции, характерные, кстати, для многих резонерствующих преступников-рецидивистов, приводят автора к вполне естественным для него выводам.

Все это еще и прямое поощрение преступления (даже призыв его совершить), причем самого изощренного и жестокого. Воздержание от него трактуется как робость и неполноценность.

"Для целостного человека, каковой есть человек во всей его полноте, не существует невозможного зла". Он сочувственно цитирует де Сада: "Нужно, чтобы мир содрогнулся, узнав о преступлении, которое мы совершим. Нужно заставить людей краснеть за то, что они принадлежат к тому же роду, что и мы"*(41). Все-таки странно, что никому из исследователей де Сада не пришло в голову, что он во многом предвосхитил гитлеровский нацизм и большевизм, некрофильскую идеологию гитлеризма и большевизма.

Вопреки очевидным мотивам сочинительной активности де Сада, П. Клоссовски утверждает, что "настойчивость, с какою де Сад всю свою жизнь исследовал исключительно извращенные формы человеческой природы, доказывает, что для него важно было одно: заставить человека возвратить все зло, которое он только способен отдать". Это все о человеке, который стремился сокрушить все моральные нормы и дать людям действовать так, как будто этих норм и вовсе не существовало. Клоссовски же считает, что де Сад лишь пытался создать утопию зла - в противовес утопиям добра, игнорируя при этом все субъективные некрофильские стимулы, которые детерминировали конструкции де Сада и его поступки в реальной жизни. Следуя непонятно какой логике, Клоссовски считает, что смысл утопии зла де Сада состоит в том, чтобы систематически абстрагироваться от скуки: ибо чем чаще скука порождает зло, тем она становится сильнее, когда зло свершилось, подобно тому как за преступлением, если его единственной целью было это преступление совершить, следует отвращение*(42). Разумеется, никакими исследованиями приведенные соображения не подтверждены, да и не могут быть подтверждены.

Ж. Батай пошел еще дальше, сделав "поразительное" открытие: видите ли, "в противоположность лживому языку палачей, язык Сада - это язык жертвы. Он изобрел его в Бастилии, когда писал "120 дней Содома". В то время с человечеством у него были такие же отношения, какие у человека, угнетенного суровым наказанием, бывают с тем, кто это наказание ему определил"*(43). Во-первых, "герои" упомянутой книги только и делают, что убивают, мучают, развращают, насилуют, но все они, выходит, жертвы. Во-вторых, де Сад угодил в тюрьму за преступления и наказание понес вполне заслуженно. Более чем странно признание Батая, что главная заслуга де Сада в том, что он открыл и продемонстрировал содержащуюся в сладострастном порыве функцию нравственной неупорядоченности. Что такое нравственная неупорядоченность, догадаться невозможно, но по этому поводу стоит упомянуть, что похотливые устремления садовских персонажей четко определены и опредмечены, их эмоции и чувства не выходят за рамки извращенного сладострастия, действуют они по хорошо разработанным планам и прилагают необходимые усилия, чтобы избежать ответственности за свои преступления.

Вообще большинство работ, посвященных Саду, совсем не похожи на научные со стройной системой доказательств. Это скорее некие художественные фантазии, отражающие субъективные ощущения авторов, в том числе и таких серьезных, как Батай. Последний, например, утверждал, что желания де Сада нормальны* (44).

Батай приводит обширную цитату из Ж. Жанена о произведениях де Сада: "Перед нами сплошные окровавленные трупы, дети, вырванные из рук своих матерей, молодые женщины, которых душат в конце оргии, кубки, наполненные кровью и вином, неслыханные пытки. Кипят котлы, с людей сдирают дымящуюся кожу, раздаются крики, ругательства, богохульства, люди вырывают друг у друга из груди сердце - и все это на каждой странице, в каждой строчке, везде. О, какой это неутомимый негодяй! В своей первой книге ("Жюстине". - Ю.А.) он показывает нам бедную девушку, затравленную, потерянную, осыпаемую градом побоев, какие-то чудовища волокут ее из подземелья в подземелье, с кладбища на кладбище, она изнемогает от ударов, она разбита, истерзана до смерти, обесчещена, раздавлена... Когда автор исчерпал все преступления, когда он обессилел от инцестов и гнусностей, когда он, измученный, едва переводит дух на груде трупов заколотых и изнасилованных им людей, когда не остается ни одной церкви, не оскверненной им, ни одного ребенка, которого он не умертвил бы в приступе ярости, ни одной нравственной мысли, не вымаранной в нечистотах его суждений и слов, этот человек, наконец, останавливается, он глядит на себя, он улыбается себе, но ему не страшно. Напротив... "