Особняк на Почтамтской - [24]

— Или неосуществимое.

— Зачастую неосуществимое. Лишь на короткий миг для влюбленных зримой становится эта зыбкая возможность — ее они видят, ее чарам поддаются. Мгновение истекает, и приходит то, что мы называем отрезвлением. На самом деле это утрата. Возможно, самая тяжелая утрата. Ничем не заменимая, никакими благами. Человек думает, он обманывается, поддается секундному влечению, ан нет — чувства говорили ему правду. Только не внешнюю, житейскую правду, а правду глубинную, в обычном состоянии невидимую. Об этой-то утраченной способности мы после тоскуем всю жизнь. Довольствуемся подделкой настоящего чувства. Ведь даже и те, кто совсем не верит в любовь, признает ее романтической выдумкой, и они хотят невозможного — испытать это чувство. Увы, таковы мы есть: надеемся, что сбудется и то, во что не верим.

Последние слова она говорила отрешенно. Михаил Павлович пристально глядел на нее: в эту минуту сестра была необыкновенно красива.

— Может быть, ты и права, — согласился он. — Человек — существо загадочное. Не тот простенький человечек, про которого толкуют экономисты, живущий одними животными потребностями, а человек духа — подобие бога. Самое поразительное и необъяснимое в нас — это стремление к истине. Людям, зараженным ею, она приносит только беды. Блага всегда достаются другим. Это удивительно! — Михаил Павлович слышал — наверху появился Иван Артемович, о чем-то справлялся у прислуги, ненадолго задержавшись в прихожей, потом его шаги приблизились к двери кабинета, где уединились они с Леной, и теперь он уже мог слышать их разговор. — Удивительно и необъяснимо, — повторил он. — Если только не считать, что люди, обремененные сей редкой потребностью, исполняют не свою волю…

— А волю свыше. — Иван Артемович, широко и благодушно улыбаясь, появился в проеме распахнутой двери. — Не ведаю, о чем разговор, — расслышал только последние слова, — сказал он, протягивая своему шурину обе руки, изображая этим жестом не существующую между ними сердечность.

Михаил Павлович не поддержал его игры, подал одну руку, пожатие получилось непродолжительным и вялым. Иван Артемович словно бы ничего не заметил.

— Угадал я? — смеясь, справился он. — О праведниках шла речь?

— О них, — сухо подтвердил Михаил Павлович. — Сознание этого позволяет им, — продолжал он, обращаясь к сестре, — сознавать себя независимыми в нашем мире, подчиненном законам наживы. Им не сладко, но только они по-настоящему свободны и счастливы.

Елене Павловне показалось, что Миша все-таки неприметно сменил тему разговора: отчасти, видимо, этому способствовало появление ее мужа.

— Прекрасная идея, — как бы вовсе не замечая холодности шурина, продолжал Иван Артемович. — Только увы, — скоморошьим жестом развел он руки, — не для нашего брата. Нам от барыша отказываться нельзя. Без барыша — фьють! В трубу.

Как ни тщился Иван Артемович произвести впечатление человека беспечного, в домашнем кругу позабывшего недавние заботы, готового шутить и балагурить, ему не удалось провести Елену Павловну.

Михаил Павлович собрался уходить.

— Нет, нет! Этого я не допущу, — воспротивился Иван Артемович. — В кои-то веки собрались вместе, так и отужинаем у нас. Велю подать шампанского по такому случаю. Удержи его, — наказал он Елене Павловне.

— В самом деле, Миша, почему бы тебе не поужинать с нами?

— Что ж, пожалуй, — уступил тот.

Натянутости не удалось преодолеть и за столом. Усилия Ивана Артемовича создать видимость родственной простоты и раскованности, никем больше не поддержанные, не ослабили напряженности. Разговор продолжился, но так и не обрел легкости, приличной для застольной беседы. Будь Елена Павловна в другом настроении, она постаралась бы внести недостающие теплоту и доверительность. Сегодня она не в состоянии была играть роль гостеприимной и беспечной хозяйки. Ее лицо точно одеревенело, даже слабую улыбку ей приходилось выдавливать из себя.

Почему Иван Артемович заговорил о скуке, якобы царящей в городе, о том, что зимними вечерами горожане маются, не ведая, чем и как развлечь себя, она прослушала.

— Иные, кто помоложе, просто безобразничают, — неожиданно поддержал начатую тему брат. — Трое ухарей своротили афишную будку, затолкали в нее дырявое ведро и посреди ночи давай по улицам катать — весь околоток переполошили.

— Развлечение для великовозрастных остолопов, — оценил Иван Артемович. — Самим наскучило раньше, чем кого-либо из постели подняли: наши обыватели крепки на сон. С этими шалопаями разговор короткий: изловить и высечь розгами принародно.

— Розги средство домашнего воспитания. Законом не дозволено.

— А, право, жаль. Высечь на площади публично — полгорода привалит посмотреть. Назавтра чиновникам будет о чем посудачить на службе.

— Однако на службу приходят не развлекаться.

— А это как сказать, — усмехнулся Иван Артемович. — Мне сдается, что всякие там присутствия и конторы наполовину затем и существуют, чтобы людям было где посплетничать. Нет, нет, — как бы возражая шурину, поспешил оговориться Иван Артемович. — Есть конторы и деловые. К примеру, полицейская часть. Но да ведь и у вас случаются промашки.