Особая должность - [51]

Именно он, а не Зина (она, заплаканная, злая, убежала к себе), открыл дверь Скирдюку.

— Ну, — сердито спросил он, раздувая заросшие черными волосами ноздри, — зачем стоишь? Раз пришел — заходи уже.

Скирдюк (он выпил еще и по пути) пьяненько ухмылялся:

— Поставили дежурить по командирской столовой, там же гуляли сегодня.

— Набрался ты тоже, я вижу, в этой столовой! Мог бы совсем не приходить. Не нуждаемся.

— Ну что ж, когда так. Выходит, надо мне поворачивать оглобли. Конечно, поговорить с вами хотелось опять же...

— Со мной говорить не надо! Ты бы перед Зиночкой извинился лучше, если ты такой культурный стал. А то она ждет, ждет его, а он под утро приходит и еще пьяный. Давайте Новый год теперь встречать! Да?

— Аа-а... Значится, с Новым счастьем вас, дорогой Мамед Гусейнович. И супругу, конечно, и Зиночку,

— Можешь и сам ей это сказать. Ты слышал: заходи в дом, говорят тебе! — свирепо крикнул Мамед Гусейнович.

На столе в полумраке тускло поблескивали бутылки с темным вином, горкой возвышался на блюде салат: селедка под «шубой» из свеклы и огурчиков, политых обильно сметаной, была нетронута.

Скирдюк присел и увидел прямо перед собой на высоком буфете часы. Была половина третьего. Похмельное безразличие властно пронзила мысль: Ромка будет ждать у товарного склада.

Сердито сопя, Зурабов наполнил три бокала.

— Доча! Ходи сюда, родная, — позвал он как-то жалобно, по-бабьи.

Не сразу появилась Зина. Нос и губы у нее припухли более обычного, но на лице застыло деланное безразличие.

— Ты не серчай только, Зинок, — произнес заплетающимся языком Скирдюк, — я там с командирским ужином завозился.

— Они, командиры твои, случайно по-татарски не разговаривают? — спросила Зина, храня все то же невозмутимое выражение.

— Ты что это, Зинок? Ну, ей-богу. Когда только поспевают бабы плести!

— Ладно, — прервал Мамед Гусейнович, — раз уже сидишь с нами — выпьем.

— Ну что, Степа, с Новым годом? — Зина обняла пальцами тонкую ножку бокала.

— А мамаша что ж? — спросил Скирдюк.

— Она тебе мамаша, как я — папаша. Пей! — Зурабов хмыкнул.

— С Новым годом вас всех, — Скирдюк поднялся, пошатнувшись.

— С наступившим, — холодно откликнулась Зина.

— За здоровье общее, значит, и чтоб победа скорей была.

— Ты за нее особенно сильно стараешься, — Мамед Гусейнович крякнул и отправил в рот изрядный кусок холодца.

— Не хуже прочих! — резко бросил Скирдюк. — Хоть единого фрица, да все ж прибил, наверное. Когда б каждый так, война бы кончилась уже.

— На что намекаешь? — Зурабов жевал колбасу. Желваки ходили на его смуглых скулах. — Мне пятьдесят один год.

— Папа, Степа! Сегодня же праздник все-таки. — Зина вскочила, забежала Мамеду Гусейновичу за спину, обняла его. Он примирительно похлопал пальцами по ее руке.

Скирдюк в какой-то миг пожалел о своей дерзости, но тут же решил с пьяной упрямой беспечностью: «Ну и хрен с ним, со всем!».

— Папуля, — сказала Зина, — я у Степана кое-что спросить хочу.

— Пусть будет так, — Зурабов тяжело поднялся и хлопнул ладонями по столу.

Скирдюк, как ни был пьян, все же вздрогнул: «Чи не дозналась, что я те документы взял?»

— Так где же ты все-таки задержался, Степа? — Зина смотрела сквозь него.

— Я же сказал и папаше, и тебе: дежурил, — у него отлегло от сердца.

— Ах, Степа, Степочка...

В голосе ее звучали и сомнение, и жалость. Он уловил это и прильнул к ее теплому плечу.

— Погано мне, Зинка. Ой, как погано. Запутался — дальше некуда.

— Опять недостача? Ну ладно, не переживай так сильно. Я с папкой поговорю. Он добрый. Только с виду такой строгий. Кавказская натура.

— Боюсь, не поможет тут никакой твой папка, Зинок. Наливай.

— Хватит тебе, наверное.

— Не-е... Тут, тут горит все, — Скирдюк стукнул кулаком в грудь.

Он выпил, уронил голову на руки, сперва еще поддерживал ее ладонями, но вскоре лег щекой на скатерть. Зина не тревожила его. Сидела рядом, перебирая пальцами волосы Скирдюка. Видно было, что он борется с тяжким хмельным сном. То и дело поднимал он тяжелый взгляд на часы, на миг в его покрасневших глазах мелькала тревога, но тут же он впадал в забытье вновь. Ненадолго. Снова начинал возить лицом по скатерти, бормотал непонятное, вскрикивал сдавленно, будто чьи-то сильные пальцы сжимали ему горло:

— Ну и ...с ним! Катился бы он ко всем... Не пойду никуда! Нет...

Зина терпела непристойности, которыми перемежалась больная речь Скирдюка, однако, как она и предвидела, на пороге спальни появился Мамед Гусейнович.

— Ты почему безобразничаешь? — вопросил он гневно. — Мой дом тебе пивная, да?

— Не надо, папа, — жалобно попросила Зина, — он же не понимает сейчас ничего.

— Зато ты хорошо понимаешь! — еще раздраженней вскричал Мамед Гусейнович. — Это же надо: моя дочка сидит, слушает такую грязь! А ну, марш к себе в комнату.

— Он же упадет где-то по дороге, папа.

— Никто его пока не выгоняет. Мы, слава богу, люди. Пусть ляжет на кушетку, спит себе.

Скирдюк поднялся. Он смотрел не на Мамеда Гусейновича, а на часы. Взгляд его был по-прежнему мутен, но произнес он решительно:

— Не останусь я. Пойду. Извиняйте, когда что не так.

Зина подбежала и взяла его под руку.

— Степа!

— Тебе что было сказано? — накинулся на нее Мамед Гусейнович.