Основной конкурс Фантлаба (5 конкурс) - [19]

- Чего ж без закуски-то?

- Да есть там закусь, - тоскливо ответил Летун. – Апельсины. Золотые. А вот белых лошадок нет. И девушек нет. Ни одной.

Он взял пакет с бутылками, сгрёб сдачу, поклонился загрустившей продавщице и вышел в ночь. Да, уже цвела ночь. Господи, что это была за ночь! Это была нечеловеческая ночь, то есть это была ночь, вовсе не предназначенная для людей. Люди не были и никогда не будут достойны подобной красоты. Вован отошёл от дороги, от магазинского фонаря в тень, под ближайший вяз, опустился на колени и начал молиться. Лбом он иногда касался мокрой травы. Слёзы капали в ту траву. Он касался собственных слёз, и слёзы казались ему звёздами. Запахи звали его вдаль.

Но думал Вован: Колдун найдет способ за свои пять тысяч наказать и Миная, и Гриню, и весь отряд. Вован открутил пробку и сделал маленький глоток: никакой белой лошадью напиток не пахнул – вроде клевер, немножко пырея, овёс, чуть полыни, васильки и корень… он хлебнул ещё… да, корень лопуха, шорт побери! Вован весело вскочил и побежал по дороге. Его сердце – после молитвы и виски – смеялось.

Бац! Оказывается, он бежит не в ту сторону – прочь от лагеря. Потому что прямо перед ним упала с неба река. А откуда же ещё, если не с неба, падают реки?

Река не шумела привольно, а шелестела, словно и не вода это изливается, а шёлк струится промеж зеленых берегов. Мостик железный, старый перекинут через русло, узкий – два человека с трудом разминутся. Настил из ржавого, дырявого металла, как в детских конструкторах; ограждения в нескольких местах рыбаками проломлены – для удобства. А у самого всхода на мостик, на подъеме, сидит на перилах девица, юная – лет шестнадцати. Джинсики, волосы короткие, личико миловидное, ногу в кроссовке на колено другой ноги закинула кокетливо, из наушников едва слышно музыка сочится.

- Слышь, Летун, пора тебе уже, заждалась…

Вздрогнул Вован, смотрит во все глаза – она не она? Вроде она – фея из далекого-дальнего детства, из белого кружева ромашек, из дыма зеленых березок.

- Куда… пора?

- Смешной! В наш мир! Забыл?

- Забыл… Мне братве надобно… только отдать. Я быстро…

- Жду! – и смеется серебристо, наушники на шею сбросила, голову запрокинула. – Давай, Летун!

…Когда железный штырь распарывал ему брюхо, в самый последний, сакральный миг он увидел себя, парившего над ромашковой поляной, увидел изумленный глаз наглой сороки, увидел чернопузую курицу в позе коршуна и услышал крик матери: «Не ходи далёко!..»

…Гулко, как сорока на плече, застрекотал автомат. Ещё один. С молочным, как обычно, лицом Малик поднялся из-за столика, на котором золотились апельсины и всеми цветами радуги играла наборная ручка финки.

- Это что? Они ж угрохают его. Идиоты! – недоверчиво прошептал Малик и бросился к выходу. За ним бросился весь барак. Лишь Минай на миг замешкался возле столика, сжимая и разжимая в пальцах желтую кожуру.

Четыре пса роняют жёлтую пену с белых клыков, задушенно кидаются на трехметровый забор, слизывают с рифленого железа ниточки крови, выскребают темные капли из августовской задубелой земли… Полукругом стоят зеки, в середине бесятся овчарки, а на заборе неживой тряпкой висит оно – Летуна тело, насквозь пробитое штырем, как средневековой пикой, и текут по забору полосы крови – черные в лунной полутьме и бегающих лучах прожекторов.

- Что он вдруг, когти-то рвать?

- Через запретку? Задом наперед?

- Не, тут другое…

- Пипец спокойной житухе!

Тихо переговариваются зеки; майор матерится семиэтажно и орет:

- Стремянку тащите, суки! Две!

Глухой удар о землю: будто кто свалил с грузовика шестиведерный мешок картошки. Только где тут мешок, какая картоха… Расступились люди: лежит ничком, вниз лицом в белой рубашке труп, а из белого полотна торчит между лопаток наборная рукоять любимой игрушки, пластмассовые кубики перламутром отсвечивают… Сверху, с темной рубашки неба пялится бледный круг Луны – на лагерь, на собак, на толпу зеков, словно отражается белая Луна черным кровяным пятном на белой рубашке убитого.

- Колдуна замочили! – выдыхают зеки и пятятся, медленно увеличивая расстояние между собой и тем, кто перестал быть человеком, если и был им когда-то.

---

Дневник гробокопателя

Третий день кассельской четверти

Меня назвали гробокопателем. Думал, обижаться мне или нет – казалось бы, такая ерунда. Взял себя в руки (забавное старинное выражение) и в ссору ввязываться не стал.

Оно и правильно. Все взвинчены до предела. Каждая мелочь оборачивается для нас катастрофой вселенских масштабов. Психометрические показатели зашкаливают, превышая безопасный порог на добрую сотню. Рекомендовано дальше стен не ходить и посылать всюду роботов. Эмпатическое здоровье, как же.

Я, конечно, почитаю своим долгом везде лезть первым. Лин каждый вечер толкает мне предлинные морали на тему того, что я сойду с ума, сверну себе шею в очередном тоннеле и т.п. Но он, бедняга, и сам прекрасно понимает, что это бесполезно.

Чувствую себя пожирателем младенцев. (Еще одно милое старинное выраженьице)

Днем сочинял статью для еженедельного научного обозревателя. Приятно, что дружество так пристально интересуется нашими раскопками. Пытался втиснуть в заданный формат уйму рассуждений обо всем и сразу – и проблему происхождения затронул, и слегка проехался по «теории» т-л. Лересселя, и даже разошелся на парочку соображений литературного характера.