Османец - [11]

Задолго до рассвета песок на беговых дорожках разравнивался, чтобы не было помех на пути лошадей. Белые каменные скамьи, окружавшие арену, вымывались и высушивались. Долго на них не усидишь, поэтому мудрые и богатые приносили с собой подушки, которые служили также снарядами при проигрыше любимой команды.

Самыми первыми на ипподроме появлялись продавцы снеди, потом раздатчики значков. Болельщики, прикрепив зелёные и голубые значки, обозначали свою приверженность той или иной партии.

Вскоре после этого флажки и знамёна взметались к верхушкам мачт и были, конечно, видны по другую сторону Босфора; лес колышущегося разноцветья показывал, что весь Константинополь на ипподроме. К этому моменту хозяева и тренеры начинали проверять готовность команд и исправность упряжек. При этом присутствовали наездники — местные знаменитости, о достоинствах и недостатках которых спорили в харчевнях. На них были кожаные кепки и маски; кожаные накладки защищали их колени, локти, плечи, а также гениталии. Когда колесница переворачивалась в шквале разламывающегося дерева и грохочущих копыт, наездник, отделавшийся только синяками, считал себя счастливчиком.

Вскоре появлялись зрители. Заядлые болельщики приходили пораньше, чтобы занять любимые места. Они толкались, пока ещё по-доброму подшучивая друг над другом. Страсти распалят их гнев позже. Толпа ждала, когда император в пурпурном одеянии и в сопровождении свиты, пройдя по специальному проходу, появится в своей ложе, чтобы поприветствовать его. Затем император принимал владельцев и наездников, представленных ему, потом он делал жест, разрешающий начать представление. По ипподрому разносились звуки трубы, объявляющие о начале бегов.

Джон Хоквуд ненавидел ипподром и бывал там очень редко. Но не пойти сегодня он не мог — его отсутствие вызвало бы гнев соседей. В течение двух с половиной лет, проведённых в Константинополе, Хоквуд научился вести себя как подобает гражданину величайшего города мира, несмотря на то что он им никогда не был.

Два дня назад стало известно о смерти Мурада II, правителя всех османцев. В Константинополе по этому поводу был устроен грандиозный праздник. Дьявол был мёртв... Обычно после смерти султана начиналась братоубийственная война между его сыновьями: возможно, на этот раз междоусобица растянется на годы, и византийцы смогут продолжать спокойно жить и предаваться увеселениям.

Император объявил праздник. Этим Константин XI угодил своим подданным — его народ предпочитал праздники рабочим дням. Константин хорошо понимал, что он не так популярен, как его покойный брат, из-за того, что он сошёлся с Западом. Хуже того, он добился аудиенции Папы Римского, страстно желая лишь одного — получить дополнительные силы для защиты стен Константинополя. Многие византийцы считали это преступлением более тяжёлым, чем если бы он ползал на коленях перед турецким султаном.

Но сегодня император чувствовал себя превосходно. Он расположился в великолепной пурпурной ложе со своей женой Магдаленой Токко, детьми, сёстрами, младшими братьями, Теодором и Андроником, Деметрием и Томасом, племянницами и племянниками... Вместе с ним были истинные блюстители византийских традиций — Лука Нотарас и патриарх Геннадий, люди, которым турки и латиняне были одинаково ненавистны.

За прошедшие два с половиной года Джону Хоквуду представилось много случаев разобраться в этих людях. Его нелюбовь к ним питалась их нелюбовью к нему и оправдывалась тем, что он не мог достойно ответить на их оскорбления. Стены Константинополя были, несомненно, очень крепкими, но этот город можно было бы назвать неприступным лишь в том случае, если каждый здоровый мужчина считал бы защиту города своей обязанностью. Все интриги, грозившие неизбежным разрушением, теплились на слабости императора и каждый раз, как сегодня, раздувались играми в пламя. Если император болел за «голубых», то Нотарас обязательно за «зелёных», и толпа пронзительно орала в поддержку одного или другого. Никакие это не игры, думал Джон Хоквуд, это политические сборища глубокого и зловещего значения.

Жалел ли он о своём решении оставить Англию и искать счастья в чужой земле? Иногда — да, особенно, когда смотрел на своих детей. Ему не нравилась Кэтрин в византийской тунике, открывавшей плечи, обнажавшей грудь или открывающей белые ноги. Он терпеть не мог, когда она с приоткрытыми губами и сбившейся причёской так же, как греки, кричала на ипподроме. Её лицо шло красными и белыми пятнами, сверкающие зубы сжимались в ложном порыве. Кэтрин исполнился двадцать один год, она стала женщиной поразительной красоты. Если бы они остались в Англии и она всё ещё была бы не замужем, отец, конечно, беспокоился бы о её судьбе, но в Константинополе он благословлял каждый день, который она прожила девственницей.

Хотел ли Хоквуд, чтобы его дочь осталась старой девой? Он не был уверен. Поклонников у неё хватало. Но были ли они только поклонниками? Хоквуд часто заставал её с разговорчивыми мужчинами с соблазняющими глазами, которые, обнимая её за талию, обсуждали тонкости поэзии. Многие из них были весьма состоятельными людьми, и их родители вряд ли приветствовали бы женитьбу своего сына на дочери неверного, находящегося в милости у самого императора. А если бы Кэтрин вышла Замуж за одного из них? Осталась бы она верна устоям ортодоксальной церкви или стала бы приверженной греческому порядку жизни?