Басмачи зашевелились и зашептались, а благородный осел хрустел сахаром и помахивал хвостом. Он чувствовал себя спокойно и уверенно, все кругом было такое привычное: люди были в полосатых халатах, от них пахло бараниной, — очевидно, свои, вздуют да и выпустят! Яворский машинально стал шарить по карманам и доставать жуков, завернутых в эфирную вату. Оказалось, что все они были целы и ни один не смялся во время борьбы.
Курбаша, вытаращив глаза, смотрел на ученого, осел задумчиво жевал и поводил ушами, а бледный энтомолог перебирал на ладони свои драгоценности. Курбаша вдруг испуганно побледнел и приказал подать остальные коробки.
В одной из них была вата, и курбаша растрепал ее руками. На дне коробки была полосатая желтая бабочка, и Кур-Ширмат с недоумением поднес ее к лицу. Это был экземпляр махаона, еще неизвестного науке. В глазах ученого появилось страдание, и он окончательно пришел в себя. Курбаша повертел бабочку и нечаянно отломил ей крыло.
С пленником произошло что-то неслыханное: он так быстро вскочил на ноги, что осел испуганна шарахнулся в сторону, и протянул дрожащие руки к изумленному басмачу, умоляя и требуя осторожности. Не надо было знать языка, чтобы понять, что изломанная мертвая бабочка была дороже жизни этому человеку. Осел снова протискался к хозяину и получил сахар.
— Дувана! (сумасшедший) — испуганно и почтительно зашептали крутом басмачи.
Курбаша кивнул толмачу. Переводчик обратился к Яворскому с вопросом, но тот молчал с протянутой рукой и, когда Кур-Ширмат положил ему на ладонь махаона, он бережно положил к нему отломившееся крыло, твердя одно и то же латинское название семейства. Толмач снова спросил его, зачем он приехал: в горы, и ученый стал говорить о жуках.
— Дувана! — сказал ему прямо в лицо Кур-Ширмат, выслушав перевод. Лицо курбаши выразило непривычную ему ласку и сострадание. Он хлопнул в ладоши, и Яворскому подали пиалу кумыса из чанача, привязанного за седлом одного из басмачей.
Ученый, привыкший говорить с женой о значении науки, выпил кумыс, встал и, не задумываясь, начал говорить толмачу о жуках. По своей великой рассеянности, он сыпал латинскими названиями, как горохом; толмач переводил, что успевал понять, а Кур-Ширмат и остальные после каждой фразы толмача наклоняли головы и хором твердили:
— Дувана! Дувана!
Осел так неподвижно смотрел в землю, как будто боялся прослушать какое-нибудь латинское название, и с видом академика поводил ушами. Вид у него был необычайно рассудительный, а когда лектор дошел до перепончатых и жесткокрылых, он слегка удивился. Вероятно, его мысли приняли обычное направление. Вся история должна была окончиться скоро. Ведь груза не было; бежать было так легко, а если груз и был, так легкий, значит, не придется итти к следователю, и есть казенную пищу, от которой на второй день пухнут десны. В конце лекции осел ни с того, ни с сего заорал благим матом, и его отогнали.
Кур-Ширмат спросил об эфире, но, когда ему опять сказали о жуках, он колыхнулся от смеха всем своим тучным телом и приказал толмачу писать пропускную грамоту.
Когда бумага была готова, неграмотный Кур-Ширмат важно окунул большой палец правой руки в чернила и, положив бумагу на голову склонившегося толмача, пришлепнул палец вместо печати. Он облизнул палец, вытерт его об халат и улыбнулся до ушей.
— Хайер, дувана! (Прощай, сумасшедший!)
IV. Счастливый конец
Осел был прав! Вся история окончилась быстро и благополучно, и они тронулись к городу. Яворского посадили на коня, а осла привязали на толстую длинную веревку, и он бежал рысцой, позванивая своими банками. Передний всадник высоко держал над головой грамоту Кур-Ширмата. Недалеко перед городом около хлопковой баррикады, где помещалась красноармейская застава, гремели выстрелы.
Бедный осел бросился назад, он хорошо знал, что надо удирать, но басмач потянул веревку к себе и не пустил, а вперед выехал всадник с распущенной белой чалмой на палке. Это был парламентер. Яворский пересел на осла и вместе с басмачом тронулся к баррикаде. Выстрелов не было, и осел по привычке пустился бегом, рассчитывая пробежать мимо солдат, но его с хохотом схватили под уздцы.
Басмач поднял высоко бумагу, бросил на землю и повернул вскачь назад. Бумагу подняли, стали переводить, а красноармейцы, знавшие Яворского по лекциям в клубе, предлагали ему ломти дыни, папиросы и ухаживали за ослом. Осел ел так скромно, как будто не хотел показать, что спас ученому жизнь эфиром, который так во-время подсунул Кур-Ширмату.
Грамоту перевели: «Я верный слуга эмира Бухарского (да хранит его Аллах!) курбашу и командир его конницы, приказываю пропустить и не трогать этого человека и его осла. Да не обидит рука воина ни одного сумасшедшего или дурака, отмеченного самим Аллахом!»
Взрыв громового хохота потряс воздух, снова загремели выстрелы, и испуганный осел, увлекая сидевшего на нем ученого, шмыгнул между хлопковых кип в ложбину, в которой не слышно было пуль.
Только там он вздохнул с облегчением и пошел ровной рысцой к дому Упайдуллы.
