Ослик Иисуса Христа - [99]

Получив убежище в Великобритании, к слову, Додж так и осталась Дзюнко Нодзаки. Её устраивало и имя, и положение. Лететь на Марс она отказалась. «Что толку?» – заметила она как-то. И точно – падение астероида её не коснулось. Она быстро нашла работу, сняла квартиру в Сохо, где собственно и обрела свою радость. Иначе говоря, лучше быть Дзюнко Нодзаки в Лондоне, чем мёртвой женщиной в Алуште, выкинутой на волнорез под аплодисменты соотечественников.

В январе Ослик зачастил в Tate Modern.

Зачастил по большей части впустую, хотя раз или два всё же увидел Ингрид. Увидел издалека, но и этого хватило: он окончательно понял, что не способен к открытым чувствам. Да и не поздно ли? Почти 20 лет он любил её, но так ни разу и не признался. Не отсюда ли его «крокодилы», гаджеты и вообще – вся эта затея «изменить мир»? Вероятно, он сумасшедший.

И тогда Ослик решился на хитрость.

Позднее, размышляя о своём поступке, он находил его вполне естественным, но в те «безумные» дни он по сути преодолел себя (будь что будет). Решение далось с трудом и оказалось весьма болезненным. Можно сказать, он трансформировал классическое признание в любви (я вас люблю и т. п.) в совершенно конструктивное действие. Учёный, одним словом. Не найдя ничего лучшего, Ослик отправил свою рукопись (и четыре холста с нею) в галерею современного искусства Tate прямиком к Ингрид Ренар – директору выставки (живописных картин).

На самом деле расчёт был прост (Ослик словно играл в кости) – или Ингрид заметит его, или нет. В то время она как раз собирала художников из Восточной Европы. Так что Ослик мог и в любви признаться, и художником прослыть. Насчёт «прослыть», правда, Генри не беспокоился (на фиг надо), зато любой, кто прочёл бы его книгу, несомненно, нашёл бы в ней именно что признание в любви.

Как собственно и вышло.

Четырнадцатого марта Ренар получила посылку, прочла сопроводительное письмо, предисловие к роману (а это, как ни крути, был роман) и осмотрела картины. Весьма примитивные с точки зрения техники, но чувственные и явно осмысленные – что уже немало (в основном ей присылали лишь бессвязную совокупность красок – ярких, технически безупречных, но отнюдь не впечатляющих).

К тому же выяснилось и ещё кое-что. Ингрид была чуть ли не главным персонажем романа и, похоже, автор любил её. Любил вечность.

Надо же.

VI. Ингрид Ренар (07.04.2036, воскресенье)

Сам факт, что кто-то любит её, казался невероятным. Ингрид давно уже смирилась со своей незначительностью – она неплохой человек, но вряд ли кому-то интересна. Пользы от неё никакой (разве что по работе), денег она не скопила, да и в сексуальном плане – так себе. Сексуальность – большая редкость, а с возрастом тем более.

Возможно, поэтому неожиданная связь с Генри так оживила её. В сущности, три последних недели принципиально изменили её жизнь. Ингрид почувствовала себя любимой, вновь привлекательной и, что самое приятное (как ни странно), – она обнаружила в себе совершенно новый взгляд на саму себя же.

С такими мыслями Ингрид и вернулась из Танэгасима в Лондон 5 апреля в пятницу. В субботу они вновь встретились с Осликом – поужинали в Roof Gardens и впервые с 14 марта провели ночь у него в Ширнессе. Прекрасный дом с видом на море. Там же Ингрид познакомилась и с Софи.

Собака Софи, как ласково называл её Генри, была учтива, много смеялась и излучала внутренний свет. «Да и как не быть этому свету?» – размышляла Ингрид. История Ослика, о которой она узнала из его книги, была лучшей тому подоплёкой: трагический опыт дурдома, культ науки, критическое отношение к религии и наивная вера в любовь. Ослик и сам светился. Ясно, что он не ждал никакой справедливости от жизни (справедливость – удел леваков, весьма ограниченных и ничтожных со своим лукавым «братством»), но, тем не менее, светился. Светился, будто ёлка на Трафальгарской площади в период распродаж.

К ночи Собака засобиралась в свой клуб у верфи, и они остались одни. На улице не утихал ветер, отчётливо слышался шум волн, а поднявшись в комнату под крышей, Ингрид и вовсе очутилась посреди стихии: вполовину окна перед нею явилась во всём своём великолепии Moon. Огромная Луна, наполовину скрытая тенью – с кратерами и почти безжизненная: обитаемая станция (европейский проект «Аврора» плюс программа «Созвездие» NASA), мёртвая иранская обезьяна да китаец в китайском луноходе «Юйту», навсегда застрявшем у Моря Дождей.

Как быть с этой «стихией», Ингрид не знала, но и не очень-то надо. Космос привлекал её лишь «романтически» (чего стоил, к примеру, один вид Луны на чердаке у Ослика). Что же до практической ценности межпланетных полётов – Ренар испытывала скептицизм. Мёртвая иранская обезьяна как нельзя лучше олицетворяла «ценность» космических исследований: что толку исследовать другие планеты, не обустроив свою. Люди будто сговорились – отчаявшись решать собственные проблемы, они бежали прочь.

И ладно бы бежали. Нет – они с упорством выдавали свою слабость за силу. Они настаивали на своей «продвинутости», тратили на «исследования» – кто больше и прославляли свои страны. Страны же едва перебивались, а граждане и вовсе: мало того что они с трудом выживали (падение доходов, инфляция), даже их налоги шли на всякую дрянь.